Как разговаривать с женщинами. 3

3. Что мне надо сказать?

Сама постановка вопроса содержит ошибку. Важно не то, что ты скажешь. Важнее – как ты это ей скажешь.

Не придавай особого значения точным формулировкам и логической последовательности. Особенно это относится к восприятию речи твоей дамы. ))) Лучше поработай над интонацией, мимикой, жестами и тоном голоса.

Начнем с конца. Повышать голос в разговоре с девушкой категорически не рекомендуется. Если, конечно, ты не ставишь целью разорвать с ней отношения. Запомни простую вещь, высокие тона – женские, низкие – мужские. Так природа повелела, почему – не наше дело. Наше дело – пользоваться этим. Если же у тебя, несмотря на мужской пол, проблемы с низкими тонами – опусти подбородок и замедли речь.

Мимика и жесты – твои лучшие друзья в разговоре с женщиной, особенно если сам ты говорить особо не хочешь. Я понимаю, амиго, ты, как настоящий индеец, привык молчать с каменным лицом, время от времени говорить «угу» и кивать головой. С мужиками этого вполне достаточно. Но женщины – они сразу начинают думать, что ты их не слушаешь. И либо закатят тебе скандал на эту тему, либо, что еще хуже, попытаются раскрутить на разговор тебя. Поэтому – привыкай, слушая девушку, работать лицом и руками, изображая подходящие случаю эмоции. Понимаю, такое кривляние непривычно, и ты покажешься себе дураком. Но лучше казаться дураком, чем остаться в дураках.

Если же говоришь ты, то тем более делай упор на интонацию, мимику, жесты. Лучше весело и уверенно нести полную чушь, чем мямля и чуть не плача излагать нужную информацию.
По крайней мере с женщинами это так.

И еще раз напоминаю – не следи за точностью формулировок и логической последовательностью мыслей. Кроме того случая, когда хочешь выглядеть занудой. Использовать метафоры, образы, аллюзии и перескакивать с одного на другое - это вполне нормально.

Ах да… привыкай к тому, что девушка будет постоянно тебя перебивать. Для нее это абсолютно нормально, и твоей агрессии она не поймет. Потому что в сотый раз напоминаю – ей не важна логическая последовательность. Поэтому не напрягайся и не пытайся довести мысль до конца. Расслабься и пусть она щебечет.

Спорить с женщиной никогда не надо. Особенно на абстрактные темы. Как бы тебе ни хотелось ей возразить. Если же тебе ее надо в чем-то действительно убедить – игрй на эмоциях и используй только практические аргументы – которые можно увидеть, потрогать, почувствовать.

Поэтому еще раз – не думай над тем, что сказать, думай – как это надо сказать.

Кризис герцогства Пруссия.

Проведенная Альбрехтом Реформация стала тем камнем, о который герцог споткнулся на закате своих лет.

На три основные пасторские должности в Кенигсберге Альбрехт назначил в свое время лютеранских изгнанников. Иоганнес Функ из Нюрнберга стал главой церкви в Альтштадте, а вскоре и придворным проповедником, референтом по вопросам теологии и исповедником герцога, всецело доверявшего земляку. Иоахим Мерлин, пылкий борец за веру, который в своём родном городе Виттенберге был капелланом у Лютера, стал пастором и преемником Брисманна в Кафедральном соборе. Франконец Андреас Осиандер, один из известнейших евангелических теологов, привлекший на сторону Лютера Альбрехта еще в бытность его гохмейстером, в 1548 году переехал в связи с интеримом из Нюрнберга в Бреслау и оттуда предложил герцогу свои услуги. Альбрехт с радостью согласился и доверил ему пасторат в Альтштадте и, несмотря на возражения профессоров, кафедру в университете.

Если Альбрехт с приглашением Функа, Мерлина и Осиандера рассчитывал углубить духовную жизнь Пруссии, то этого не произошло, или произошло во всяком случае не так, как Альбрехт себе это представлял. По очень простой причине - эти теологи использовали свой арсенал знаний не для дела, а для споров между собой. Инициатором был очень самоуверенный и дерзкий Осиандер, питавший надежду стать епископом Самландским. Спор разгорелся, когда Матиас Лаутервальд из Эльбинга, ставший магистром в Виттенберге, ответил двенадцатью контрпунктами на тезисы Осиандера, которые тот выдвинул во время дискуссии при вступлении в должность 5 апреля 1549 года. Речь шла о центральном вопросе протестантства, а именно: о правильном понимании спасения. Теологическая комиссия под председательством Сператуса высказалась против Лаутервальда, и тому пришлось покинуть Пруссию. Спор, однако, продолжался и привёл к расколу всего Кенигсберга, как в среде духовенства, так и среди горожан, на две противоборствующие партии. На стороне Осиандера были герцог, его советники и придворные проповедники. Красноречивым представителем противоположной стороны являлся Мерлин. Во время богослужений произносились ругательства в адрес друг друга, и когда Осиандер в 1549 году умер от чумы, его тело пришлось выставить в Альтштадтской церкви, чтобы все смогли убедиться, что чёрт не свернул ему шею, как утверждали слухи.

Спор и после этого не утих, так как зятья Осиандера Андреас Аурифабер и Иоганнес Функ воспринимали его как завещание усопшего. Началом триумфа осиандристов явилось вступление Аурифабера в 1553 году в должность ректора университета. Правда, он едва не погубил молодой университет, так как известнейшие педагоги либо оставляли профессуру сами, либо принуждались к этому. Вместе с ними уходили многие студенты. В том же году изгнали из страны Мерлина, а с ним и коллегию Соборной школы. Свою победу сторонники Осиандера увенчали отчислением в 1555 году Сабинуса. Он был последним профессором, назначенным в должность ещё при основании университета.

Между тем дальнейший спор переместился из религиозной сферы в политическую. Оба прусских епископа скончались вскоре друг за другом: Поленц в 1550 году, Сператус в 1551 году. Герцог, желая укрепить свое суверенное могущество, заменил представленные в ландтаге должности епископов на менее значимые функции президентов консисторий, не представленных в ландтаге. Этим он погрешил против сословных привилегий. На одной стороне теперь стоял стареющий герцог со своими советниками, часто фаворитами, не всегда заслуженно пользовавшимися его милостью, а на другой – "сословия" (дворянство и городской патрициат), ревниво защищавшие свои привилегии от придворной свиты.

Поводом для кризиса дал новый фаворит герцога - философ, мистик, ученый и авантюрист международного класса - Павел Скалих (он же Скалигер, он же князь де ла Скала). Прибывший в Кенигсберг с рекомендательными письмами многих немецких князей в 1561 году, Скалих вошел в такой фавор у герцога, что тот назначил его придворным советником с большим жалованьем и завещал ему город Кройцбург (ныне не существует). В пригороде Трагхайм Скалих жил в названном в его честь Скалихиенхофе, обширном комплексе между улицами Кирхенштрассе и Вальшенгассе; последняя значит „улица чужеземца" и была названа так в его честь. К неудовольствию профессоров Скалих читал студентам лекции, в которых он главенствующей философии Аристотеля противопоставлял учение Платона. Он писал книги, которые печатал у Даубманна. Фаворит занимал сторону партии осиандристов и герцога Иоганна Альбрехта Мекленбургского. Последний, благодаря своей женитьбе на Анне Софии, дочери Альбрехта от брака с Доротеей, в 1555 году стал зятем герцога.

Поскольку от Доротеи герцог не имел сыновей, а единственный сын от второй жены Анны Брауншвейгской - Альбрехт Фридрих был слабоумным, Иоганн Альбрехт Мекленбургский надеялся, что после смерти герцога станет регентом. Вероятно, именно Скалих в итоге убедил Альбрехта в новом завещании назначить опекуном сына не своего племянника Георга Фридриха Ансбахского, а именно Иоганна Альбрехта Мекленбургского, гарантировав ему права наследника Пруссии. Скалих был столь могущественным, что вытеснил со двора старых советников герцога, среди них и такого видного государственного деятеля, как Иоганна фон Крайтцена, почти 40 лет прослужившего канцлером. Скалих сам назначал новых советников и добился у герцога привилегии, которая давала ему возможность мстить за каждую нанесённую ему обиду.

В общем, "сословия" нашли фигуру, как нельзя более удобную для бунта (бунт против законного суверена был бы преступлением). Несомненно, что изрядная доля приписываемых Скалиху "преступлений" является частично заслугой Иоганна Альбрехта, частично - самого герцога, а все прочее является стандартным набором милостей для любого герцогского фаворита. Скалих просто стал удобным поводом для бунта, но никак не причиной его.

Герцог завербовал 1000 наёмников якобы для поддержки Дании, на самом же деле, чтобы подавить сопротивление сословий. В разгар кризиса, в сентябре 1563 года, с Альбрехтом случился апоплексический удар, парализовавший и сделавший его почти недееспособным.

Многие ландтаги уже давно требовали отставки Скалиха. Альбрехт же не отпускал своего любимца, и 18 января 1566 года распустил ландтаг. Элиас фон Канитц, признанный лидер антискалихской оппозиции, отправился в Польшу, чтобы вручить покровителю-сюзерену жалобу. Сигизмунд II Август, имея хорошие отношения со своим кузеном Альбрехтом, решил использовать роль третейского судьи, чтобы крепче привязать Пруссию к Польше. В августе он отправил в Кенигсберг большую комиссию для расследования дела. Скалих, не дожидаясь её прибытия, заранее покинул Кенигсберг. Главное в этом ремесле, как известно - вовремя смыться. Девять лет спустя этот беспокойный человек, сыгравший свою роль на сцене большой истории, умер в Данциге.

Переговоры между герцогскими советниками, сословиями и польскими комиссарами привели к процессу, в котором советники Функ, Матиас Хорст, Иоганн Шнель и библиотекарь Кристиан Иоганн Штайнбах оказались обвиняемыми, сословия – обвинителями, герцог – формальным судьей, а поляки – верховными третейскими судьями. Председательствовал кнайпхофский городской судья Доминикус Пербандт. Под колокольный звон обвиняемые предстали перед судом. Им приписывалось нарушение общественного согласия в стране, склонность к еретическому осиандерскому учению, вытеснение герцогских советников и поддержка проходимца Скалиха. 18 октября они под страхом грозящих пыток признали свою вину и были приговорены: трое к смертной казни, а тяжело больного Штайнбаха выслали из страны. 28 октября на площади перед кнайпхофской ратушей палач Адам Пранг казнил Хорста, Функа и Шнеля. Присутствующий народ сопровождал казнь еретиков набожными песнями. Все три трупа бросили в общую яму на Хабербергском кладбище. Эта публичная казнь была единственной в истории Кенигсберга, местом проведения которой была рыночная площадь.

Сословия и лютеранские священники завершили свой триумф над герцогским правлением и осиандризмом, пригласив в город Мерлина. Встреченный ликующими горожанами, он 9 апреля 1567 года прибыл в Кенигсберг. И вновь он, являясь ортодоксальным лютеранином, обрушился с кафедры на явных и тайных кальвинистов , анабаптистов , филиппистов и осиандристов. Сословия и синод приняли новые церковные правила, которые провозгласил герцог. Все теологи были обяза-ны их подписать и следовать им. Эти правила оставались в силе долгое время. Лишь в 1702 году было сделано исключение, когда в качестве университетского преподавателя допустили придворного проповедника-кальвиниста Конрада Меля. Польские комиссары ещё раз прибыли в Кенигсберг в 1567 году, чтобы решить спор о вторичном введении сана епископа. И снова они заняли сторону сословий. Мерлин всецело удовлетворил своего честолюбие, став епископом Самландским. Уже будучи больным человеком, он до самой смерти, наступившей 7 мая 1571 года, оставался непреклонным борцом за то, что признавал правильным. Ослабевшего душой и телом герцога, ожидавшего смерти в охотничьем замке Тапиау, эти споры уже не коснулись. Он умер 20 марта 1568 года. В тот же день в замке Нойхаузен скончалась и его жена Анна Мария. Герцогскую пару похоронили в Кафедральном соборе, в княжеском склепе, рядом с герцогиней Доротеей.

В истории же Герцогства Пруссия с 1566 наступила эпоха дворянского господства. Герцогам Пруссии предстояло целый век бороться за возвращение себе власти.

Как разговаривать с женщинами. 2

2. Она постоянно загружает тебя своими проблемами.

И ты пытаешься подсказать ей правильное решение. НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО!

Камрад, для девчонок вполне естественно ныть, жаловаться, вываливать на тебя свои «проблемы». Это не значит, что тебе нужно кидаться их решать. Совсем наоборот – от тебя требуется только одно – дать ей выговориться.

Я понимаю, ты привык, что если уж твой приятель на что-то жалуется, то он ждет от тебя дельного совета. Но ты же не е%ешь своих приятелей, правда?

Женщине нужно поныть. Ей не нужны твои советы, ей нужна жилетка, чтобы поплакаться.

Поэтому, даже не пытайся решить тот ворох «проблем», который она упоминает в своем разговоре. Просто – не пытайся. Даже не думай над ними. Это – не проблемы. Это просто повод поныть.

Вообще, не принимай ее нытье близко к сердцу. Женщины – очень эмоциональные существа. Они не любят и не умеют говорить бесстрастно. И если она о чем-то говорит с возмущением, с обидой, с прочими эмоциями – это не потому что данный предмет так уж сильно ее волнует. Она по-другому не умеет.

Все что от тебя требуется – дать ей поныть. Можешь сделать сочувственное лицо, можешь выразить свою эмоциональную поддержку парой фраз. Можешь обнять, погладить, побормотать что-то успокаивающее. Но без фанатизма. Оставайся мужиком, блеать. И оценивай ситуацию трезво. Ты просто даешь ей выговориться, поныть и показываешь, что у нее есть каменная стена в твоем лице. А сама суть ее нытья тебя абсолютно не волнует. Ты же не баба.

Как разговаривать с женщинами.

Каждый мужчина с детства знает, что женщины – ужасные болтушки, и все равно оказывается не готов к этому. Меж тем общение с женщиной – довольно простая задача. А нервов овладение навыками ее решения может сберечь изрядно.
Итак, если тебе, амиго, не повело отхватить себе молчунью, RTFM.

1. Как сделать так, чтобы она замолчала?
У меня для тебя есть хорошая новость – для этого достаточно ее обидеть или разозлить. Для женщины обычная реакция в таких случаях – наказать обидчика молчанием. Плохая новость – тебе это, скорее всего, не понравится. Женщины умеют очень красноречиво молчать. И ты сам, как дурак, будешь добиваться того, чтобы она с тобой заговорила.

Поэтому правильный вопрос звучит так: Как сделать так, чтобы она замолчала, и не пожалеть об этом?
Никак!

Смирись, камрад. Для большинства женщин болтать – это вполне естественно, приятно, и прекращать это занятие они не намерены.

Даже не пытайся прекратить ее болтовню – это просто бесполезно. Я понимаю, ты привык приходить с работы, молча съедать ужин и молча заниматься своими делами. И тебя безумно раздражает, что она пристает к тебе с глупыми вопросами или рассказывает тебе весь свой день минута за минутой.

Но это глупо. Ты же не раздражаешься, когда гудит твой компьютер или холодильник, не бесишься от шума, который производит работа автомобиля. Наоборот, их шум служит тебе сигналом, что все работает нормально.

У женщин с девушками – все точно так же. Производимый ими словесный шум – неизбежный спутник работы данного устройства. Значит, оно работает нормально.

Поэтому правило первое - спокойно воспринимай женскую болтовню. Не нервничай, не бесись, не воспринимай это как нечто ненормальное.

Бабы – говорят.

Герцогство Пруссия. Двор, университет, и все-все-все.

Создание герцогского двора само по себе заметно активизировало жизнь в Кенигсберге. Дабы придать герцогской короне должный блеск, приходилось как размешать множество заказов в городах у замка, так и учреждать в них новые, столичные, заведения. Пока что, в 16 веке, двор и бюргерство еще не смешиваются, только в следующем столетии горожане станут субъектом, а не объектом развития. Но нельзя считать, что придворное общество, состоявшее в основном из иноземцев, было занято лишь самим собой и не имело никаких дел с горожанами. Многие приближённые двора, привлечённые герцогом в страну, обрели в Кенигсберге, как и сам Альбрехт, вторую родину, породнились с членами муниципалитета. Известными семьями патрициев того времени были семьи Плато, Нимтш, Гётц, Белер, Лохерер, Мараун и Фаренхайд. Можно предположить, что жизненный уклад состоятельных кенигсбергских коммерсантов не уступал придворному, к тому же многие из них являлись кредиторами двора, а герцог имел у некоторых из них большие долги.

Новая власть со своим размахом роскоши и праздности нуждалась и в новом оформлении. Строгие постройки целевого назначения орденской крепости были для неё слишком тесными. Старое здание Конвента, за исключением церкви, не использовалось. Его северное крыло немного перестроили и разместили там герцогские ведомства. В бывшем зернохранилище устроили зал для торжеств, получивший после приёма в нём московской миссии название "покои московитов". Его в 1810 году снесли, и не следует его путать с так называемым "залом московитов" над новой Замковой церковью. Герцогская семья поселилась вместе с придворными во вновь построенном восточном крыле, получившем название „Дом Альбрехта". Альбрехт был сведущим в искусстве застройщиком и старался привлечь к себе зодчих и мастеровых со своей франконской родины. По рекомендации нюрнбергского муниципалитета он назначил Фридриха Нусдёрфера, родившегося, по всей вероятности, в Базеле, но ставшего известным в Нюрнберге, придворным зодчим. Нусдёрфер строил в стиле эпохи Возрождения, но его архитектура тем не менее сильно тяготела к средневековью. С пархамом, заполненным водой рвом и разводным мостом Дом Альбреха был более крепостью, чем замком. В ещё более простом стиле немногим позже отстроили южное крыло, состоявшее до того лишь из возведённых в 1482 году стен. Кроме квартир для служащих в нём на верхнем этаже разместили длинный зал, который придворный художник Генрих Кёнигсвизер украсил гербами. Замковую башню, до сих пор стоявшую отдельно, интегрировали в южное крыло нового здания. То оформление, в котором до 1945 года просуществовало западное крыло, ему придал лишь преемник Альбрехта Георг Фридрих.

Каждый замок в те времена имел при себе сад, служивший не только для увеселений придворной знати, но и для ботанических опытов. Альбрехт распорядился разбить такой сад на территории, прилегающей с севера к замку. Он стал позднее сквером Кёнигсгартен (потом Парадной площадью). Возле сада на улице Юнкерштрассе находилось герцогское здание для балов. Из северного замкового крыла сюда можно было пройти по крытому переходу, ведущему через ров. Другой переход вёл из южного крыла через церковную площадь к Альтштадтской церкви, где герцог часто посещал богослужения. Герцог являлся инициатором и покровителем всех сфер придворной культуры и образования, несмотря на то, что сам он получил воспитание, более ориентированное на рыцарское, чем на духовное начало.

Государственная служба и служба при дворе не разделялись в то время ни по персональному, ни по финансовому принципу. Придворные одновременно являлись государственными чиновниками. Среди примерно 380 человек придворного персонала были проповедники, советники, врачи, художники, строители и музыканты. На службе у герцога находились также ювелиры, изготовлявшие столовые сервизы, украшения и прекрасные серебряные книжные переплёты для его "серебряной библиотеки" ; на него работали также резчики по янтарю, краснодеревщики, художники по оформлению гербов, мастера по жемчугу и ковровщики. Рядом с герцогом неизменно стояла его жена Доротея Датская. Она обладала здоровым чувством юмора, любила праздники и охоту, но также умела, как порядочная дочь и жена феодала, добросовестно управлять и кухней, и погребом. Радость бытия у неё прекрасно сочетались с практичным христианством, традиционной для супруги суверена благотворительностью. Герцог сумел удержать в Кенигсберге знаменитого ювелира из Ульма Йобста Фройденера, в то время как нюрнбержец Корнелиус Форвенд задержался здесь лишь на три года. Самой известной работой Фройденера является меч Альбрехта, послуживший при коронованиях в 1701 и 1861 годах как прусский меч для коронаций; другой его работой является серебряный переплёт Библии в переводе Лютера, самый красивый экземпляр знаменитой "серебряной библиотеки", пропавшей в 1945 году.

Музыка являлась необходимой составной частью княжеского церемониала. Поэтому Альбрехт создал придворную капеллу из певцов и инструменталистов. Для Замковой церкви он распорядился построить новый орган и нанял придворного органиста. Очень популярным инструментом была в то время лютня. На ней часто играли и при кёнигсбергском дворе; известнейший лютнист того времени, Валентин Грефф, по прозвищу Бакфарк, три года состоял на службе у герцога. Придворных поэтов и театра ещё не было, но бродячие труппы артистов, а также студенты и ученики зачастую показывали при дворе своё искусство. Особенно популярными были постановки „Каждого человека" - распространённой в Европе XV-XVI вв. пьесы назидательного жанра моралите.

Альбрехт не был учёным человеком, но относил себя к приверженцам гуманистической учёности и стремился до глубокой старости к знаниям. Гуманистами были реформаторы (за исключением неотёсанного Амандуса), духовные и светские советники герцога, университетские профессора и придворные врачи. Отношение Альбрехта к своим лейб-медикам Базилиусу Аксту, Иоганну Бреттшнайдеру, Андреасу Аурифаберу, Валериусу Фидлеру и Матиасу Стойусу основывалось на доверии. От случая к случаю герцог приглашал ко двору и не местных врачей. Так, в 1541 году Николай Коперник по просьбе Альбрехта несколько недель находился в Кенигсберге для лечения герцогского советника Георга фон Кунхайма. Коперник в то время был широко известен и как врач, и как астроном.
Придворного астролога Альбрехт при себе не держал. Но он проявлял живой интерес к зарождавшимся естественным наукам, к которым тогда относилась и астрология. Состоявшие с ним в дружбе математики и астрономы снабжали его гороскопами и предсказаниями, в которые он, как и многие его современники, верил. Старейший кёнигсбергский календарь составил Иоганн Карион, придворный астролог курфюрста Бранденбургского, в 1537 году.

Альбрехт предоставлял убежище в своей стране всем, кого преследовали как приверженцев учения Лютера. Особенно после Аугсбургского интерима в Пруссию перебрались профессора, священники и педагоги из многих земель Германии. Предпочтение отдавалось голландцам, которые по причине своего вероисповедания вынуждены были покинуть свою Родину. Хотя ревностные лютеране и подозревали их в ереси, герцог всё же брал их под защиту. Как гуманисты они стали гордостью двора и университета, например, Вильгельм Гнафеус и Иоганн Кампинге. Беженцев из Польши и Литвы, покидавших свою Родину из-за веры герцог также принимал и обеспечивал работой в своей стране. Обителью муз Кенигсберг не стал, хотя герцог и стремился привлечь сюда поэтов и ораторов. Знаменитий гуманист Кротус Рубеанус несколко лет состоял в должности герцогского личного секретаря, но вернулся потом назад в Германскую империю и в лоно католической церкви. После него самой яркой звездой на литературном небосклоне Кенигсберга являлся Сабинус.

Сам Альбрехт не был латинистом, но проявлял живой интерес к историческим и генеалогическим научным трактатам и книгам вообще. Он покупал много книг у кёнигсбергских книготорговцев, а также через своих агентов - в Германии, оказывая некоторым содействие, оплачивая затраты на печатание. Он основал две библиотеки: личную, разместившуюся в пристройке к воротам и насчитывавшую свыше 650 томов, и публичную в замке, имевшую 3400 произведений, для обслуживания которых принимал на службу библиотекарей. Известнейшими из них были Полифем из Голландии и географ Генрих Цель, составивший первую географическую карту Пруссии, напечатанную в 1542 году. Позднее герцогским библиотекарем стал Маттиас Мениус, составлявший календари и астрологические предсказания и бывший к тому же крупным астрономом. В дворцовом парке, на месте которого позже была площадь Парадеплатц, он в 1584 году вместе с помощником астронома Тихо Браге так точно определил широту Кенигсберга в 54 градуса и 44 минуты, что Бесселю позднее понадобилось поправить её лишь на 70 секунд. Герцог хотел покупать столь любимые им книги не только за пределами Пруссии, но стремился их издавать в собственной стране.

Он подтолкнул Ханса Вайнрайха к созданию первой кёнигсбергской книгопечатной мастерской. В 1524 году здесь из-под пресса вышло в свет первое издание; с тех пор Кенигсберг слыл городом хорошего книгопечатания. Экономической базой типографии служили, конечно же, не только заказы двора, но в ещё большей степени это были потребности университета, городской администрации и церкви. Печатались государственные и церковные уставы, трактаты и проповеди, а также всякого рода лютеранские сочинения. Особо следует отметить издание первого немецкого лютеранского песенника в 1527 году. Значение типографии Вайнрайха для Реформации в Пруссии едва ли можно переоценить. И всё же она была не в состоянии удовлетворить все потребности. Поэтому знаменитейший печатник эпохи Реформации, Ханс Люффт открыл в 1549 году возле пруда Шлосстайх филиал своего всемирно известного виттенбергского предприятия, который выполнял функции придворной и университетской типографии. Привилегия перешла впоследствии от него к зятю, лейб-медику Андреасу Аурифаберу.
В 1553 году обе типографии в результате волнений, вызванных учёным-теологом Осиандером, пришли в упадок. Вновь помог герцог. Он пригласил из Нюрнберга в Кенигсберг печатника Иоганна Даубманна, который до своей смерти в 1573 году печатал книги на немецком, латинском, польском, литовском и прусском языках. Иноязычные издания в первую очередь предназначались для укрепления лютеранства в тех общинах Пруссии, где проповеди читались на прусском, мазурском и литовском языках.

Одновременно они служили распространению лютеранского вероисповедания в Польше и Литве. Что касается литовского, то кёнигсбергские издания вообще являлись первыми печатными публикациями на этом языке. Они решающим образом способствовали подъёму литовского языка на уровень письменного. Типографию Даубманна в наследство получил его зять Георг Остербергер из Франконии. Несмотря на то, что он был секретарём герцогской канцелярии, он всё же получил печатную привилегию. За исключением нескольких недолго просуществовавших непривилегированных, так называемых потайных печатен, типография Даубманна – Остербергера была единственной в герцогстве. Бумагу для нужд администрации и типографии необходимо было закупать за границей, сначала в Брюгге и Антверпене, а затем в Равенсбурге, Нюрнберге и Дрездене. Построенная в 1524 году у Виррграбена неподалеку от Кенигсберга бумажная фабрика из-за частой нехватки воды была малопроизводительной.

Три старые церковные школы Кенигсберга были реформированы в духе Меланхтона и преобразованы в латинские школы. Между ними и церковью, как и прежде, существовала тесная связь – ведь большинство педагогов и все директора являлись теологами – однако теперь муниципалитеты получили право назначать учителей и осуществлять контроль над школами. Основой образования служили лютеранство и гуманизм. А гуманистическое образование предполагало также инсценировки латинской школьной драмы. Почти каждый год одна из трёх школ ставила такую драму при дворе и, конечно же, в городских юнкерхофах. Меньшим авторитетом, чем латинские школы, пользовались немецкие, где латинский язык не преподавался.

Искренним желанием Альбрехта было увенчать дело школьной реформы созданием университета. По замыслу герцога новая высшая школа была нацелена на три задачи. Первая – нести Евангелие за пределы герцогства, далеко на восток; вторая – быть питомником гуманистического образования; и третья – давать стране хорошо подготовленных проповедников, врачей и юристов. В 1536 году Альбрехт, находясь в Копенгагене по случаю коронации датского короля Кристиана, ознакомился с университетом, реформированным Бугенхагеном, и внял его наставлению сделать аналогичное в Кенигсберге. В послании ландтагу в 1540 году герцог рекомендовал сословиям "в нашем княжестве Пруссия организовать христианскую школу". По совету Полиандера Альбрехт вначале удовлетворился созданием академической частной гимназии, в которой молодёжь готовилась бы для поступления в университет. После того, как сословия согласились с этой рекомендацией и решился вопрос финансирования, частная гимназия в 1541 году была построена.

Так появилось первое в Кенигсберге учебное заведение, которое служило не городу, а интересам всей страны и поэтому должно было быть построено на герцогской земле. На первый взгляд наилучшим решением был бы выбор места на прилегавшей к замку территории Замковой слободы, но так как во многих других городах гимназии создавались на базе соборных капитулов, в Кенигсберге так же последовали этой традиции, несмотря на то, что капитул прекратил своё существование уже два десятилетия тому назад. По договорённости с Кнайпхофом герцог получил часть владений соборного капитула, переданных им в 1528 году Кнайпхофу, обратно. Последний, в свою очередь, обязался предоставить большое количество строительных материалов и 5000 марок для возведения частной гимназии. В обмен на это город Кнайпхоф получил право на сооружение моста Хонигбрюке. Альтштадт, Лёбенихт и епископ Самландский приняли участие в финансировании. Таким образом, герцогскую гимназию построили на том месте, где раньше жили каноники, севернее Кафедрального собора на берегу Прегеля. 11 декабря 1542 года состоялось её торжественное открытие.

Меланхтон проявил к школе живой интерес и рекомендовал подходящих педагогов. Однако она не особо процветала, пока Меланхтон, хотя и не без сомнений, не предложил на пост директора своего зятя Георга Сабинуса (настоящая фамилия Шулер). Уже во время своего первого визита в Кенигсберг Сабинус, благодаря своему красноречию, склонил герцога к тому, чтобы провести немедленную реорганизацию гимназии в университет, хотя это было запланировано на более поздний срок. Прежде, чем составили уставы и привлекли учителей, в июле 1544 года в специальном печатном издании торжественно объявили о создании университета. Там же высказывалось ожидание, „что наша академия принесёт пользу и многочисленным великим народам, живущим на Восток и Запад от границ Пруссии". Уже 17 августа герцог пышной церемонией открыл новую высшую школу. На университетской печати, автором которой был Сабинус, изображен поясной портрет герцога без головного убора, в латах и с обнажённым мечом. Этот „Альбертус" в XIX веке перекочевал на значок кёнигсбергских студентов.

Проблема была в том, что до того любой университет основывался с согласия папы Римского. По понятным причинам Альбрехту оно не светило. Но сюзереном Альбрехта был польский король, который по просьбе своего лютеранского вассала в 1560 году наделил Альбертину правами Краковского университета и полным самоуправлением, тем самым узаконив ее.

На фоне яркой личности первого ректора университета Сабинуса другие профессора отходили на задний план, хотя и среди них было немало талантливых учёных. Их число возросло за счёт того, что герцог назначил главных пасторов трёх городских церквей профессорами теологического факультета, а позднее советников придворного суда возвёл в ранг профессоров юридического факультета. Эта связь науки и практики существовала в Кенигсберге долго. В Альтштадте должность пастора отделили от совмещения с профессорской деятельностью лишь в 1897 году.

Улицы Кенигсберга в эпоху герцога Альбрехта были, вероятно, такими же, как и столетием раньше. Но кроме восточного крыла замка и университета, в то время появилось многр других зданий. Одни только разрушительные городские пожары вынуждали много строить. В 1539 году сгорели пригород Закхайм, его центральная площадь и дома у рынка Россгартер Маркт. Пожар перекинулся даже через пруд Шлосстайх на пригород Трагхайм. В 1544 году пожар уничтожил лавки около собора, и бушующее пламя поглотило и деревянные части его двух башен. Позже они были по чертежу придворного столяра Ханса Вагнера заново отстроены и пребывали в этой форме до 1944 года. Южная башня имела двенадцатиугольную надстройку под заострённой крышей, северная – обыкновенный фронтон. Альтштадт являлся настолько состоятельным городом, что мог позволить себе построить или модернизировать три общественных здания. Ратушу украсили в 1528 году двумя деталями, отвечающими вкусам эпохи: на одной башне – астрономические часы, на другой красовалась бородатая голова с короной. Когда каждый час раздавался бой часов, из головы высовывался язык. Ратушу в 1754 году из-за ветхости снесли. Альтштадтский юнкерхоф в 1544 году отстроили заново. В 1539 году значительно расширили и снабдили сводом Альтштадтскую церковь.

Важнейшей новостройкой того периода являлся мост Хонигбрюке. Из-за особенностей взаиморасположения и взаимоотношений трёх городов Кенигсберга каждый мост через Прегель всегда являлся вопросом не только техническим или транспортным, но и делом политическим. После того, как спор о постройке моста Хоэбрюке решился в пользу Альтштадта, Кнайпхоф приложил все усилия к тому, чтобы с помощью моста между островом и рынком Линденмаркт заполучить доступ к новому торговому пути, ведшему по дамбе Вайдендамм и через мост Хоэбрюке в Натанген. После того, как Кнайпхоф внёс деньги на строительство гимназии, герцог в 1542 году разрешил построить данный мост. Происхождение его названия „Хонигбрюке" (Медовый мост) неизвестно. Он был седьмым по счёту мостом через Прегель. С этих пор их количество на протяжении 300 лет оставалось неизменным. С тех пор излюбленной игрой горожан стала попытка перейти все семь мостов, не ступив ни на один из них дважды. В 1763 году эта задача обрела бессмертие благодаря доказательству ее неразрешимости Эйлером.

О численности населения Кенигсберга, из-за отсутствия надёжных источников, можно лишь строить предположения. Скорее всего, Кенигсберг в 1550 году имел около 14 000 жителей (в Риге проживало 8 000, в Данциге – 26 000, в Любеке – 25 000).

Герцогство Пруссия. Секуляризация.

Как читатели, должно быть, помнят, Герцогство Пруссия появилось на свет в результате секуляризации Тевтонского Ордена.

Поскольку секуляризацией занимался непосредственно Гроссмейстер Ордена, она прошла легко и непринужденно. Жечь братьев на кострах за поклонение Бафомету не понадобилось, устраивать религиозные войны - тоже, и даже разводиться не пришлось (за тем, что Гроссмейстеру женату быть невместно), а пришлось, наоборот, жениться.

Более того, почти не сменились люди, находящиеся у власти. Обычно просто менялось наименование ведомства и должностей, а люди оставались те же самые.

Правительство герцогства образовывалось четырьмя верховными советниками, впоследствии называемыми статскими министрами (государственными министрами). Ими стали обермаршал, обербургграф, ландхофмейстер и канцлер. Их ведомство, именуемое Верховным советом, или Государственным министерством, находилось в северном крыле замка. В 1542 году Альбрехт вынужден был признать основополагающий принцип индигената для верховных советников. Они должны были быть прусского дворянского происхождения, их родным языком должен был быть немецкий.

После советника вторым высшим должностным лицом в администрации был секретарь. После Кристофа Гаттенхофена этот пост 40 лет занимал Бальтазар Ганс. К придворным чиновникам относились и казначеи, сменившие орденских сборщиков податей.

Став приверженцем лютеранства, епископ Самландский Поленц отказался от светской власти в епископстве. Все епископские земли перешли в ведение герцогской администрации. Вместо соборного капитула появилась консистория в качестве государственного ведомства. Кафедральный собор более не являлся епископской церковью, но оставался местом захоронения герцогов, а позднее стал университетской церковью и самым именитым храмом города. Первым евангелическим соборным пастором стал Брисманн; в 1546 году ему также поручили управление бывшим епископством, присвоив ему чин "президента консистории". Сам Собор вместе со всем районом, в котором жило духовенство, включили в состав города Кнайпхофа. Покровительство над Альтштадтской церковью после ликвидации соборного капитула перешло в руки правителя страны. Однако Альтштадту передали госпиталь "К Святому Духу". Городской госпиталь святого Георга утратил свой церковный характер и стал приютом для вышедших в отставку государственных чиновников. На территории крепости осталась только Замковая церковь, другие духовные учреждения секуляризировали. Орденские фирмарии закрыли, церковь Кройцкирхе преобразовали в герцогскую литейную, госпиталь святой Елизаветы в Закхайме закрыли.

Само собой разумеется, что и монастыри прекратили своё существование, то же относится и к дому бегинок. Потеря множества благотворительных учреждений компенсировалась щедрыми пожертвованиями герцога. В благодарность за то, что он и его супруга оправились от "английской потовой горячки" – эпидемии, свирепствовавшей в 1529 году в Пруссии, Альбрехт 15 октября того же года основал в бывшем женском монастыре "Большой госпиталь", который щедро обставили конфискованным в церквах имуществом.

Созданием Большого госпиталя была завершена церковная реформа. Отныне в Кенигсберге существовало только семь церквей: три старые городские – для жителей трёх городов, Замковая – для жителей Замковой слободы, госпитальная – для больных в госпитале, и две небольшие церкви – святого Николая в Штайндамме и святой Елизаветы в Закхайме. Последние две не являлись приходскими, поскольку жители слобод состояли в общинах городских церквей. Они должны были проводить богослужения для не говорящих на немецком. Характерным убеждением Реформации было то, что каждый человек имеет право слушать Евангелие на родном языке. Проживавшие в Кенигсберге пруссы, должно быть, все понимали по-немецки. Нет сведений о том, чтобы в городе когда-либо велись проповеди на прусском языке или чтобы немецкую проповедь переводили бы на их родной язык. Прусский катехизис, напечатанный в 1545 году издателем Вайнрайхом в Кенигсберге, предназначался для проповедников сельских общин. Людей же, говоривших на литовском и польском языках, в Кенигсберге было много. Меньшая их часть проживала там постоянно. Большинство же прибывало в город в качестве торговцев и сплавщиков леса на ярмарки и праздники, останавливаясь здесь лишь на некоторое время. В основном они приезжали сюда не из Польши и Литвы, а из районов Пруссии, населённых мазурами и литовцами.

Для евангелической церкви, как уже сказано, естественным принципом заботы о спасении души было чтение проповедей на родном языке прихожан. Поэтому Штайндаммскую церковь в то время перестроили и назначили сюда так называемого польского проповедника. Церковь была бедной, она не имела своей епархии и, соответственно, доходов. Читали здесь проповеди и по-литовски. Литовским проповедником в конце 16 столетия был Иоганн Бретке (по-литовски Янас Бреткунас), известный больше своими сочинениями на литовском языке. Использование одной церкви двумя общинами, да к тому же с сильно колебавшимся числом прихожан, приводило к неблагоприятным ситуациям. Иногда сутолока была настолько большой, что священник не мог понять собственных слов. Поляки хотели эту церковь иметь только для себя и добились этого после смерти Бретке. Литовцы получили в 1603 году бывшую церковь святой Елизаветы в Закхайме. Первым „литовским" священником стал Лацарус Зенгшток, родившийся в Любеке и выучивший литовский язык в Мемеле, будучи там капелланом.

Для проживавшей во всех трёх городах и говорившей на польском и литовском языках челяди каждые две недели проводилась обедня в соборе и в Альтштадтской церкви. В XVIII веке её перестали проводить, так как нужда в ней отпала. Иноязычные богослужения всегда являлись инициативой церковной власти. Польского или литовского братства или другой корпорации, которая бы выступала в качестве носителя их общественного сознания, в Кенигсберге никогда не существовало.

Город Кенигсберг лежал на середине пути, который вёл из Данцига (Гданьск) через залив Фришес-гафф, реки Прегель и Мемель в Каунас. Городу Данцигу, благодаря опыту, богатству и большой активности его купцов, ещё долго принадлежало первенство на этом пути, хотя доля кёнигсбергских купцов в товарообороте после закрытия Орденского Торгового двора увеличилась, так как герцогская администрация самостоятельно торговлей не занималась. Ассортимент товаров также остался прежним, увеличился лишь ввоз леса из Литвы. Неоднократные попытки герцога создать прусский военный флот встречали упорное сопротивление купечества. Тот флот, что базировался в Кенигсберге и в укрепленном с 1550 года Пиллау, состоял лишь из нескольких кораблей, выполнявших и торговые рейсы. Он никогда не участвовал в морских сражениях и бесславно пришёл в упадок. Ведущее место в прибалтийской торговле, наряду с купцами из Данцига, принадлежало голландцам. Эти приезжие, сначала голландцы, а затем англичане и французы, бежали от преследований за веру, но были не лютеранами, как кёнигсбержцы, а кальвинистами. Правда, действовал старый принцип – гость не торгует с гостем, но чужестранцам удавалось обойти его, пользуясь услугами фирм местных купцов, рассматривая их не в качестве партнёров, а в качестве посредников, так как им выплачивались комиссионные.

Примерно в середине века из всех заходивших в Кенигсберг торговых судов лишь четвёртая часть ходила под голландским флагом, однако на её долю приходилась почти половина обрабатываемого груза. Очень скоро голландские купцы стали жить в лучших домах Кнайпхофской Ланггассе. Герцог защищал их от всех нападок. Когда муниципалитет Кнайпхофа в 1538 году бросил нескольких голландцев в тюрьму, лишив их гражданских прав, герцог написал следующие слова: „Давайте жить с этой нацией, как и с другими, в равенстве, как это было с древних времён, с тем, чтобы не возникало разобщения наций".

Равноправие наций уже тогда было принципом герцогской администрации (совершенно не разделявшимся патрициатом городов). Помимо уже упомянутых голландцев при герцогском дворе, торговых представителей и самих купцов, в Кенигсберге находилось также большое количество нидерландских ремесленников: бондарей, красильщиков, суконщиков, ткачей. Они привозили со своей родины разнообразные методы и навыки работы, не известные в Пруссии. Это являлось причиной многих ссор с местными мастерами.

Удобным средством ведения борьбы с неугодными конкурентами было подозрение голландцев в ереси. Лёбенихтскому пастору, к общине которого принадлежали нидерландские купцы, жившие в Россгартене, в 1543 году вменили в обязанность проэкзаменовать их на предмет истинной веры. В случае выявления отклонений от верного учения и если они не отказывались от своих убеждений, купцов изгоняли. Ещё в 1559 году герцог запретил всем гражданам сдавать жильё голландцам, если президент консистории не удостоверил их истинной веры. Не случайно именно в Россгартене проживало множество голландцев: этот пригород заложили специально для них. Россгартен, по свидетельству Хеннебергера, до 1539 года не застраивался; за исключением трактира и нескольких амбаров, здесь ничего не было. Начиная с 1540 года, герцог приступил к планомерной застройке пригорода, который сначала назывался „Нойе Хубен", а позднее получил название Россгартен. Участок за участком герцог отдавал придворной прислуге и свободным мастерам за воротами Кройцтор, разделявшими Россгартен и свободные земли замка. Уже в 1542 году он смог основать новую слободу, дав ей устав. Примерно в 1550 году в Кенигсберг переселились сыромятники, принёсшие более тонкий способ дубления кож. Они поселились на склоне, тянувшемся от Россгартена к пруду Шлосстайх, и жили под герцогским покровительством. Их ремесло требовало много воды. Поэтому дубильни построили у пруда. Улица сыромятников Вайсгерберштрассе была названа в их честь. Лишь после сооружения моста через пруд Шлосстайх в 1753 году она стала магистральной. В 1556 году Россгартен получил устав общины, а в 1576 году – печать с изображением белого коня, пасущегося на зелёной траве.

Значительно ниже голландцев в социальной структуре находились шотландцы. В качестве старьёвщиков, мелких торговцев и разносчиков они уже во времена Ордена давали в Пруссии повод для многочисленных санкций. Шотландцы стали проникать в низшие слои населения Кенигсберга, их презирали, питали к ним недоверие, но вынужденно терпели. Так как им не разрешалось покупать дома, то жили они в каморках и подвалах, поэтому их называли ещё „подвальными шотландцами". Если они продавали с лотка или вразнос, то их называли "паудельпоттен", т. е. шотландцы-коробейники. Эти люди, всеми презираемые и подозреваемые в ереси, держались особенно сплочённо.

Как это часто бывает в истории, именно Реформация, проведенная герцогом Альбрехтом, на склоне его дней практически уничтожила его.

В ЖЖ
http://bigbeast-kd.livejournal.com/79335.html

Следующий пост, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8

Доктор Блюментрост. Создатель российской науки.

Уверен, что эта фамилия большинству россиян ни о чем не говорит. Увы, наша история чересчур продолжительна и насыщенна, чтобы помнить о каждом ее персонаже. Но чем больше мы их будем знать, тем с большим основанием сможем называть себя патриотами. И пусть по мировым меркам эти фигуры не столь масштабны, как те имена, которыми мы привыкли гордиться со школы - нам-то что за дело? Это наша история, и мы ее помним.

Итак, Блюментрост Лаврентий Лаврентьевич родился 29 октября 1692 года в Москве, в семье царского врача Лаврентия Алферовича Блюментроста. Он получил хорошее домашнее образование, а позднее закончил московскую гимназию пастора Глюка. Для дальнейшего повышения квалификации Лавруша в 1706г. отправился за границу, где с успехом обучался в нескольких европейских университетах. В 1713г. в Лейдене он защитил диссертацию и стал доктором медицины. После возвращения в Россию доктор Блюментрост в 1714г. был назначен лейб-медиком сестры императора Натальи Алексеевны. Так он стал ответственным за медицинское обслуживание царской семьи, развитие медицины в стране и осуществление контактов с зарубежными учеными.

В 1718 году Блюментрост становится лейб-медиком самого Петра и по совместительству заведующим Библиотекой и Кунсткамерой. Вполне естественно, что именно ему Петр поручил подготовку проекта положения об учреждении наук.

«Проект положения» был одобрен на заседании Правительствующего Сената, проходившем в присутствии императора 22 января 1724 г. Был установлен и размер финансирования государством Академии наук: на ее содержание ежегодно отпускалось 24912 рублей. «Проект положения об учреждении Академии наук» выполнял функции академического Устава вплоть до принятия в 1747 году «Регламента Академии наук и художеств». 28 января 1724 года императором Петром I был издан специальный указ Правительствующему Сенату «Об учреждении Академии и о назначении для содержания оной доходов таможенных и лицентных, собираемых с городов Нарвы, Дерпта, Пернова и Аренсбурга».


Первый этап организации Академии наук был завершен подписанием 20 ноября 1725 года императорского указа «О заведении Академии наук и о назначении президентом оной лейб-медика Л.Л. Блюментроста».
Однако, создать Академию и обеспечить ей финансирование - это только полдела, что прекрасно понимал Блюментрост. Для того, чтобы Академия действительно могла заниматься наукой, нужно было сделать еще множество дел.

Прежде всего, усилия новоиспеченного президента были направлены на создание академической типографии. 4 октября 1727г. был издан именной указ Верховного тайного совета. Им предусматривалось создание типографии при Академии наук «для печатания исторических книг, которые на российский язык переведены». Позднее из бывшей Синодальной типографии в Академическую типографию была передана часть оборудования – «два стана и шрифты – русской гражданской печати, немецкий и латинский» и часть персонала. В начале 1728 г. «надзор над Типографией» был поручен Г.Ф. Миллеру и уже в течение 1728 г. в Типографии было отпечатано 11 названий различных научных изданий. Ученые получили возможность публиковать свои монографические исследования, учебники, научно-популярные издания. Кроме того, в академической типографии было налажено печатание периодических научных изданий Академии наук. Результаты научных дискуссий, проводившихся Конференцией, публиковались в томах «Commentarii». Издавались первая газета «Ведомости» (с 1728 г. «Санктпетербургские ведомости»), календари и др. Масштабы издательской деятельности Академии наук и тиражи самих изданий с каждым годом возрастали. Так, в феврале 1733 г. руководство Академии наук обратилось в Правительствующий Сенат с просьбой запретить ввоз в Россию немецких календарей, так как Академия может и русскими, и немецкими календарями «всю империю удовольствовать».

При Академии наук была создана книжная лавка, в которой велась торговля академическими изданиями. Несколько позднее академическая книжная торговля была организована и в Москве. На заседании Конференции Академии наук 23 июня 1729 г. отмечалось, что в Москву отправлено две посылки с академическими изданиями: 1-я посылка 9 наименований книг, 2-я посылка – 12 наименований тиражом от 8 до 2000 экземпляров.

В результате многочисленных и настойчивых обращений президента Блюментроста к правительству Академии наук в 1727 году было предоставлено отдельное здание на Васильевском острове, специально перестроенное для этой цели из бывшего дворца царицы Прасковьи Федоровны. Здесь разместились зал для академической Конференции, книжная лавка, типография, архив, позднее рисовальная, гравировальная, инструментальная палаты, Географический департамент.

В 1727г. началось перемещение из Кикиных палат Библиотеки и Кунсткамеры в построенное для них новое здание на Васильевском острове. В здании Кунсткамеры были спроектированы анатомический театр и Обсерватория. К осени 1731г. были, в основном, завершены работы по оборудованию Обсерватории, в ней уже регулярно проводились астрономические наблюдения. В первые годы существования Академии наук астрономическими исследованиями руководил академик Ж.-Н. Делиль.
В Анатомической палате Академии наук велась не только научно-исследовательская работа, но проводились патолого-анатомические экспертизы для органов государственной власти. Так, в течение 1731г. было произведено 22 такие экспертизы. В 1731г. управление Анатомическим театром по решению президента Академии наук было возложено на академика И.Г. Дювернуа.

Инструментальные мастерские при Академии наук были созданы для изготовления инструментов для проведения научных исследований. В то время инструменты изготовлялись отдельными мастерами, и могли использоваться десятилетиями. Чаще всего в Европе каждый ученый должен был сам озаботиться приобретением или арендой инструментов. Так что доктор Блюментрост во многом опередил свое время. Эта академическая структура в то время являлась в своем роде уникальной для России организацией. Поэтому мастерским также приходилось выполнять ответственные поручения власти. В 1731г. при подготовке Генерального межевания земель Правительствующий Сенат дал Академии наук поручение изготовить необходимые для этой работы инструменты. В августе 1731г. Академией наук были направлены в Сенат 20 теодолитов и 15 готовален с инструментами. При этом руководство Академии наук сообщило Сенату, что может и еще изготовить «астролябии и инструменты самою хорошею работою, как в Англии или во Франции, а ценою гораздо дешевле».

Рисовальная и Гравировальная палаты при Академии наук также создавались, прежде всего, для обеспечения научно-исследовательской работы. Гравюры в то время являлись практически единственной возможностью снабдить академические издания иллюстрациями. Однако успехи, достигнутые в результате деятельности палат, сделали их еще одним важным исполнителем правительственных заданий.

Главной же проблемой, решение которой Лаврентий Лаврентьевич предусмотрел на стадии проекта, была подготовка русских ученых для Академии. Для этого уже в первые годы ее существования были созданы Университет и Гимназия. В 1726 году в Гимназию было принято 112 учащихся, в 1727г. – 58 человек. В июле 1728г. был опубликован указ Верховного тайного совета об отсылке в Академию из всех гимназий и школ учеников, знающих латинский язык, «для отдания в науку». Первоначально Гимназия размещалась в домах П.П. Шафирова и И.П. Строева, находившихся на Петербургском острове. А весной 1728 года ее перевели на Васильевский остров в здание Академии наук.

С воцарением на российском престоле в 1730 г. императрицы Анны Иоанновны положение Л.Л. Блюментроста при императорском дворе пошатнулось. Он был оставлен в качестве только лейб-медика сестры императрицы, герцогини Екатерины Ивановны Мекленбург-Шверинской. Ослаб интерес верховной власти и к самой Академии наук, в частности, начались перебои с ее финансированием. В июле 1733г. решением Анны Иоанновны Блюментрост был снят с должности президента Академии наук. Он переехал на постоянное жительство в Москву, где начал активно заниматься частной медицинской практикой. В 1738г. он был назначен на должность главного доктора Московского военного госпиталя и одновременно с этим стал директором госпитальной школы.

1754 г. он был назначен куратором создававшегося Московского университета и возвращен в Петербург. Скончался Лаврентий Лаврентьевич Блюментрост 27 марта 1755 г. в Петербурге в возрасте 63 лет и был похоронен на лютеранской части кладбища невдалеке от церкви Сампсония Странноприимца на Выборгской стороне.

По сути, Лаврентий Блюментрост создал не столько Академию Наук, сколько российскую науку как единую и целостную систему, самообеспечивающуюся и самовоспроизводящуюся.
Так что, когда мы гордимся российской наукой, можно сказать, что мы гордимся доктором Блюментростом, лейб-медиком.

История Ливии. Италия. Долгая дорога к дюнам-2.

Турок не радовало пристальное внимание Италии к их последней североафриканской провинции, но поделать они ничего не могли.

Назначенный наместником (вали) в 1904 Раджаб-паша ожесточенно боролся против «Банко ди Рома», осуществляя даже юридические санкции против его отделений. Но экономическое положение провинции было очень тяжелым, а вложения капиталов банка преподносились как помощь и спасение от нищеты. На самом же деле большинство кредитов не возвращались, что позволяло забирать себе собственность должников. К 1910 году в руки банка перешло 60 тысяч гектар плодородной земли, розданной итальянским колонистам. Когда война Раджаб-паши с банком дошла до того, что он был готов закрыть все отделения, турецкое правительство вынуждено было отозвать наместника (он стал военным министром при младотурках) и вместо него наместником стал проитальянски настроенный Хасан Хясни.

Противодействие банку пытался оказывать и наместник Киренаики Ибрагим-паша. Дело доходило до отдачи под суд тех, кто совершал сделки с банком, но проникновение «Банко ди Рома» в провинцию ни остановить, ни замедлить все равно не удалось.

Приход к власти младотурецких ультранационалистов не смог помешать итальянской экспансии, несмотря на смещение проитальянского наместника. Оно и неудивительно – младотурки разогнали даже «Общество арабо-османского братства», созданное в Стамбуле умеренными арабскими националистами. Но вот незадача – все заигрывания итальянцев с местными вождями и лидерами сенуситского движения, как уже было сказано, ни к чему не привели. Вследствие этого итальянский экспедиционный корпус увеличивался до 41 тысячи человек и дополнительно оснащался орудиями, автотранспортом и самолетами.

Но главным препятствием к захвату были не турки и не арабы. Дело в том, что Османская империя являлась зоной наибольшего благоприятствования для торговли европейских стран. И прежде чем махать шашкой, надо было договариваться с каждой из держав.
Наибольшее беспокойство вызывала Франция. В обстановке полной секретности был сформирован 30 тысячный экспедиционный корпус, который должен был высадиться при попытке Франции захватить Триполитанию.

В 1900 году обе страны договорились о разделе сфер влияния - Италия признавала французские притязания на Марокко, в обмен на признание своих интересов в Триполитании. В 1902 году Франция и Италия заключили тайное соглашение, которое подтверждало данную договоренность и давало обеим сторонам свободу действий в своих зонах интересов, когда они сочтут это нужным.

Германия в рамках Тройственного союза признала Ливию сферой интересов Италии еще в 1891 году, однако Австро-Венгрию это не устраивало, и Германии пришлось разводить своих союзничков по углам, договорившись о том, что за Ливию Италия не будет мешать австриякам в Боснии. В 1907 году особые права Италии в Северной Африке признала Англия, а в 1909 – Россия.

Лавируя между державами, а точнее виляя, как маркитантская лодка, Италия, наконец, обеспечила дипломатическое признание своих будущих захватов. Пришло время заговорить пушкам.

История Ливии. Италия. Долгая дорога к дюнам-1.

Подготовка Италии к захвату Ливии длилась примерно столько же, сколько ее господство там. Первая итальянская торговая контора в Бенгази была открыта в 1880 году, а уже в 1881 там открывается специальная торговая миссия, под крышей которой начали свою деятельность итальянские спецслужбы. Постепенно сеть нелегалов была создана во всех крупных городах Киренаики и Триполитании. Они изучали обычаи и нравы арабов, сближались с вождями и прочими влиятельными людьми, зондировали отношение ливийцев к Турции и вели проитальянскую пропаганду.

Новый этап проникновения в Ливию связан с консулом Галло. Именно благодаря его докладу премьер-министр Джоллити принял решение открыть в Триполи филиал «Банко ди Рома», якобы для помощи развитию местной экономики. В 1905 году отделения банка были открыты в Бенгази и Дерне. Все эти филиалы подчинялись консулу Галло, и развили столь бурную шпионскую деятельность, что при премьер-министре Соннино итальянское правительство вынуждено было отозвать Галло «за разбазаривание государственных средств» и издать в 1906 приказ об ограничении деятельности «Банко ди Рома» только финансовыми операциями.

Это, само собой, не означало прекращения разведывательной деятельности. Скорее, произошла оптимизация. В условиях усиливающейся военно-дипломатической подготовки к захвату Ливии итальянское правительство было заинтересовано в том, чтобы банк усилил собственно экономическое проникновение в страну, а собственно разведывательную деятельность передал в руки более компетентных структур.

На всякий случай надо не забывать, что "Банко ди Рома" фактически находился в руках правящей элиты Италии. Поэтому отстаивание его интересов в Ливии в том числе набивало их кошельки, и наоборот, правительственная активность в Ливии всегда имела под собой прочную финансовую базу, неподотчетную парламенту.

Коммерческие агентства банка открылись еще в 12 городах Триполитании и Киренаики и развернули бурную деятельность во всех сферах экономики – в сельском хозяйстве, промышленности, торговле, строительстве, развитии инфраструктуры. В 1907-1910 было произведено операций на сумму 245 миллионов лир. Вполне естественно, что уже в 1908 году итальянские капиталисты заняли второе место на местных рынках, куда они экспортировали промышленные изделия, ткани, мрамор, сахар, рис, сыр, вина, бумагу.

Галло тоже не остался в стороне. С возвращением Джоллити на пост премьер-министра ему были переданы все нити итальянской разведки в Триполитании и Киренаике и поставлена задача обеспечить подготовку намечающегося их захвата. Галло в Риме и Паисекке, ставшему во главе разведаппарата в Триполи, были даны самые широкие полномочия. Они стали подотчетны только премьер-министру, им предоставлялась возможность без всяких отчетов тратить любые средства на свою агентуру. Кроме бюджетных ассигнований они получали в свое распоряжение средства, выделявшиеся филиалами «Банко ди Рома», что существенно повышало оперативность работы.

Кроме того, в Триполитанию и Киренаику отправлялись уже зарекомендовавшие себя агенты, которые создали мощную нелегальную сеть. Они действовали под видом банковских служащих или иммигрантов, прибывших для поиска работы. Активно вербовались давно проживающие в Османской империи итальянцы, в том числе специалисты, работающие в правительственных учреждениях.

Но спецслужбы не всемогущи и не всеведущи. Нанятые за деньги агенты часто выдумывали информацию, те, кто искренне работал на Италию, часто давали радужные оценки безо всяких оснований, карьеристы подавали приятную для высокопоставленных деятелей информацию и затушевывали неприглядную. В итоге младотурецкая революция 1908 года стала для Рима изрядным сюрпризом, разом обрубившим множество ценных связей и вынудившим его начать все заново. Все попытки агента Фары перетянуть на сторону Италии лидеров сенуситского движения и вождей племен потерпели фиаско, хотя между ними и турками отношения стали натянутыми. Именно поэтому ставка была сделана на силовой вариант решения проблемы.

Русское дворянство 18-начала 19 века. Дерусь семь раз я на неделе...

Если в Европе дуэль была дикорастущим сорняком, то в России - сорняком интродуцированным. В среде русского дворянства до Петра дуэлей не водилось. Да и сам Петр их отнюдь не стремился заводить. Более того, в «Патенте о поединках и начинании ссор», составлявшем 49-ю главу петровского «Устава воинского» (1716), предписывалось: «Ежели случится, что двое на назначенное место выдут, и один против другаго шпаги обнажат, то Мы повелеваем таковых, хотя никто из оных уязвлен или умерщвлен не будет, без всякой милости, такожде и секундантов или свидетелей, на которых докажут, смертию казнить и оных пожитки отписать. Ежели же биться начнут, и в том бою убиты и ранены будут, то как живые, так и мертвые повешаны да будут».

Как нетрудно догадаться, негативное отношение властей к дуэли ровным счетом не помогло. Русские дворяне с радостью позаимствовали обычай взаимостребления, и с оружием в руках ринулись отстаивать свою честь.

Формальные поводы к дуэли были не определены никак, от слова вообще. Дворянин сам решал, оскорбили ли его, или нет. В это время в России вообще не водилось никаких дуэльных кодексов, и регулирование дуэлей производилось непосредственно авторитетными в этом вопросе людьми. Читай - бретерами.

Дуэль начиналась с вызова. Ему, как правило, предшествовало столкновение, в результате которого какая-либо сторона считала себя оскорбленной и в качестве таковой требовала удовлетворения (сатисфакции). С этого момента противники уже не должны были вступать ни в какое общение: это брали на себя их представители-секунданты. Выбрав себе секунданта, оскорбленный обсуждал с ним тяжесть нанесенной ему обиды, от чего зависел и характер будущей дуэли — от формального обмена выстрелами до гибели одного или обоих участников. После этого секундант направлял противнику письменный вызов (картель). Как посредники между противниками секунданты прежде всего обязаны были приложить максимальные усилия к примирению. В обязанности секундантов входило изыскивать все возможности для мирного решения конфликта, не нанося ущерба интересам чести и особенно следя за соблюдением прав своего доверителя. Даже на поле боя секунданты обязаны были предпринять последнюю попытку к примирению. Кроме того, секунданты вырабатывают условия дуэли. В этом случае негласные правила предписывают им стараться, чтобы раздраженные противники не избирали более кровавых форм поединка. Если примирение оказывалось невозможным, секунданты составляли письменные условия и тщательно следили за строгим исполнением всей процедуры.

Участие в дуэли, даже в качестве секунданта, влекло за собой неизбежные неприятные последствия: для офицера это, как правило, было разжалование и ссылка на Кавказ (правда, разжалованным за дуэль начальство обыкновенно покровительствовало). Это создавало известные трудности при выборе секундантов: как лицо, в руки которого передаются жизнь и честь, секундант, в идеале, должен быть близким другом. Но этому противоречило нежелание вовлекать друга в неприятную историю, ломая ему карьеру. Со своей стороны, секундант также оказывался в трудном положении. Интересы дружбы требовали принять приглашение участвовать в дуэли как лестный знак доверия, а службы и карьеры — видеть в этом опасную угрозу испортить продвижение или даже вызвать личную неприязнь государя.

Неписаные правила русской дуэли конца XVIII — начала XIX века были значительно более суровыми, чем, например, во Франции, а с узаконенной актом 13 мая 1894 года поздней русской дуэлью вообще были не сравнимы. Обычное расстояние между барьерами в начале XIX века было 10-12 шагов, а нередки были случаи, когда противников разделяло лишь 6 шагов. А за период между 20 мая 1894 г. и 20 мая 1910 г. из 322 имевших место поединков ни одного не проводилось с дистанцией менее 12 шагов и лишь один — с дистанцией в 12 шагов. Основная же масса дуэлей происходила на расстоянии 20-30 шагов, то есть с дистанции, с которой в начале XIX века никто не думал стреляться. Естественно, что из 322 дуэлей лишь 15 имели смертельные исходы. Между тем в начале XIX века бескровные дуэли вызывали ироническое отношение.

При отсутствии твердо зафиксированных правил резко возрастало значение атмосферы, создаваемой вокруг поединков бретерами — хранителями дуэльных традиций. Они культивировали дуэль кровавую и жестокую. Человек, выходивший к барьеру, должен был проявить незаурядную силу духа, чтобы противостоять утвержденным и навязываемым ему нормам.

Минимально возможным смягчением условий было требование, чтобы противники остановились на месте, на котором их застал первый выстрел. По другим правилам, после того, как один из участников дуэли выстрелил, второй мог продолжать движение, а также потребовать противника к барьеру. Это подталкивало участников к наиболее опасной тактике: не стреляя на ходу, быстро выйти к барьеру и на предельно близкой дистанции целиться в неподвижного противника. Именно таковы были случаи, когда жертвами становились оба дуэлянта.

Во время дуэли Завадовского и Шереметева (1817), мы видим классический случай поведения бретера: «Когда они с крайних пределов барьера стали сходиться на ближайшие, Завадовский, который был отличный стрелок, шел тихо и совершенно спокойно. Хладнокровие ли Завадовского взбесило Шереметева, или просто чувство злобы пересилило в нем рассудок, но только он, что называется, не выдержал и выстрелил в Завадовского, еще не дошедши до барьера. Пуля пролетела около Завадовского близко, потому что оторвала часть воротника у сюртука, у самой шеи. Тогда уже, и это очень понятно, разозлился Завадовский. «Ah! — сказал он. — II en voulait a ma vie! A la barriere!» (Ого! он покушается на мою жизнь! К барьеру!) Делать было нечего. Шереметев подошел. Завадовский выстрелил. Удар был смертельный, — он ранил Шереметева в живот!».

Вопреки правилам дуэли, на поединок нередко собиралась публика, как на зрелище. Требование отсутствия посторонних свидетелей имело серьезные основания, последние могли подталкивать участников на более кровавые действия. А их и без того было трудно избежать. Демонстративный выстрел в сторону являлся новым оскорблением и не мог способствовать примирению. В случае безрезультатного обмена выстрелами дуэль начиналась сначала, и жизнь противнику можно было сохранить только ценой собственной смерти или раны, а бретерские легенды, формировавшие общественное мнение, поэтизировали убийцу, а не убитого. Остановить или изменить что-либо в дуэли отдельный участник не властен. Хуже того, в процессе дуэли участники, даже решив не попасть в своего противника, испытывали психическое заражение процессом.

Это можно увидеть в записках Н. Муравьева-Карского который приводит слова Грибоедова о его чувствах во время дуэли с Якубовичем. Грибоедов не испытывал никакой личной неприязни к своему противнику, дуэль с которым была лишь завершением «четверной дуэли» (дуэли, в которой после противников стреляются их секунданты), начатой Шереметевым и Завадовским. Он предлагал мирный исход, от которого Якубович отказался, также подчеркнув, что не испытывает никакой личной вражды к Грибоедову и лишь исполняет слово, данное покойному Шереметеву. Встав с мирными намерениями к барьеру, Грибоедов по ходу дуэли почувствовал желание убить Якубовича — пуля прошла так близко от головы, что «Якубович полагал себя раненым: он схватился за затылок, посмотрел свою руку... Грибоедов после сказал нам, что он целился Якубовичу в голову и хотел убить его, но что это не было первое его намерение, когда он на место стал».

Любая, а не только неправильная дуэль была в России уголовным преступлением. Каждая дуэль становилась в дальнейшем предметом судебного разбирательства. И противники, и секунданты несли уголовную ответственность. Суд, следуя букве закона, приговаривал дуэлянтов к смертной казни, которая, однако, в дальнейшем для офицеров чаще всего заменялась разжалованием в солдаты с правом выслуги (перевод на Кавказ давал возможность быстрого получения снова офицерского звания).
Избежать суда можно было только если священник регистрировал убитого как жертву несчастного случая или самоубийцу.

Впрочем, все это относится к дуэлям великосветским, где участники не могли избежать общественного интереса. Ято же происходило на дуэлях рядовых, в глуши или с участием мелкопоместных дворян, остается только догадываться. Впрочем, русская литература, и наше все в том числе, дают ясно понять, что на таких незнаменитых дуэлях строгими правилами особо себя не стесняли, о чем рекомендую помнить всем романтическим почитателям этого вида человекоубийства.

Русское дворянство 18-начала 19 века. Сватовство гусара, драгуна или пехотинца.

С середины 18 века, по мере того, как в России начал распространяться дух Просвещения, процедура сватовства стала источником немалых проблем и волнений для дворянской молодежи. Если мелкопоместное дворянство продолжало придерживаться традиционного подхода кое-где еще и в начале 19 века, то дворянам, зараженным веяниями эпохи, было абсолютно непонятно, как же теперь будет правильно посвататься к девушке.

Тем не менее, в XVIII веке в русском дворянском быту еще доминировали традиционные формы вступления в брак: жених добивался согласия родителей, после чего уже следовало объяснение с невестой. Предварительное объяснение в любви, да и вообще романтические отношения между молодыми людьми хотя и вторгались в практику, но по нормам приличия считались необязательными или даже нежелательными. Молодежь осуждала строгость родительских требований, считая их результатом необразованности и отсталости.

В качестве бунта против традиций и "отцов" молодежь начала переходить к такой давно забытой и неактуальной форме сватовства, как похищение невесты. Здесь следует еще раз подчеркнуть, что это отнюдь не пережиток прошлого, поскольку для 17 века похищение девушки было тягчайшим преступлением. Нет, это была именно новая форма вступления в брак, не выходящая за пределы дворянского круга.

В начале XIX века она войдет в норму «романтического» поведения и живо проникнет в быт. И если в большинстве случаев такое сватовство было поводом для легкой иронии, то это совсем не значит, что оно могло не получить уже трагического продолжения.


Осенью в Москву съезжались девушки, чей возраст приближался к брачному, и проводили там время до Троицы. Как я сказал в предыдущем постинге, единственной формой общественной активности дворян были балы, где и происходила "ярмарка невест". Сватовство состояло обычно в беседе кандидата в женихи с родителями девушки.

После полученного от них предварительного согласия в залу приглашалась невеста, у которой спрашивали, согласна ли она выйти замуж. Предварительное объяснение с девушкой считалось нарушением приличия. Однако практически, уже начиная с 70-х годов XVIII века, молодой человек предварительно беседовал с девушкой на балу. Такая беседа считалась приличной и ни к чему еще не обязывала. Этим она отличалась от индивидуального посещения дома, в котором есть девушка на выданье. Частый приезд молодого человека в такой дом уже накладывал на него обязательства, так как «отпугивал» других женихов и, в случае внезапного прекращения приездов, давал повод для обидных для девушки предположений и догадок. Случаи сватовства (чаще всего, если инициатором их был знатный, богатый и немолодой жених) могли осуществляться и без согласия девушки, уступавшей приказу или уговорам родителей. Однако они были не очень часты и оставляли у невесты возможность реализовать свой отказ в церкви. В случае, если невеста отвергала брак на более раннем этапе или родители находили эту партию неподходящей, отказ делался в ритуальной форме: претендента благодарили за честь, но говорили, что дочь еще не думает о браке, слишком молода или же, например, намеревается поехать в Италию, чтобы совершенствоваться в пении. В случае согласия начинался ритуал подготовки к браку. Жених устраивал «мальчишник»: встречу с приятелями по холостой жизни и прощание с молодостью.

Помещичья свадьба отличалась от крестьянской не только богатством, но и заметной «модернизацией». Соединяя в себе черты народного обряда, церковных свадебных нормативов и специфически дворянского быта, она образовывала исключительно своеобразную смесь.
Показания японца Дайкокуя Кодаю, попавшего после кораблекрушения в Россию и в 1791 году привезенного в Петербург.

«На жениха надевают новую одежду, и он отправляется к невесте в сопровождении родственников и дружки, а также красивого мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, выбранного для того, чтобы впереди них нести икону. Мальчика усаживают на четырехколесную повозку, для чего на нее кладут доску, как скамейку. За ним в одной коляске в дом невесты едут жених и дружка».

Войдя в дом невесты, «жених и все сопровождающие его молятся иконе, висящей в комнате, и только после этого усаживаются на стулья. В это время мать выводит за руку невесту и передает ее жене дружки. Жена дружки берет невесту за руку, целуется со всеми остальными и в одной карете с невестой отправляется прямо в церковь, а жених едет туда же в одной карете со дружкой».

После этого невеста и сопровождающие ее входят в церковь, и священник выносит им уборы, «похожие на венцы». «Затем настоятель храма приносит два кольца и надевает их на безымянные пальцы жениха и невесты. Говорят, что эти кольца присылает в церковь жених дня за четыре-пять до свадьбы. Потом зажигают восковые свечи и раздают их всем четверым (жениху с невестой и тем, кто держит над их головами венцы), а настоятель храма подходит к невесте и спрашивает: «По сердцу ли тебе жених?» Если она ответит: «По сердцу», он подходит к жениху и спрашивает: «По сердцу ли тебе невеста?» Если он ответит: «По сердцу», настоятель снова идет к невесте и снова спрашивает ее. Так повторяется три раза. Если жених или невеста дадут отрицательный ответ, то венчание тотчас же прекращается. По окончании этих вопросов и ответов настоятель мажет каким-то красным порошком ладони новобрачных, затем берет в правую руку свечу и со священной книгой в левой выходит вперед. Невеста держится за его рукав, а жених за рукав невесты... так они обходят семь раз вокруг алтаря. На этом кончается обряд венчания, после чего жених берет невесту за руку, и они садятся в одну карету».
Далее информатор сообщает, что родители жениха встречают новобрачных с "якимоти" (каравай). Затем происходит праздник, сопровождаемый музыкальным исполнением «на кокю (скрипка) и западном кото (клавесин)».

В отличие от низших сословий, в послепетровском дворянском быту можно было реализовать несколько вариантов поведения после свадьбы. Так, можно было — и такой способ был достаточно распространенным, особенно среди «просвещенных» слоев — прямо после свадьбы, по выходу из церкви, в коляске отправиться за границу. Другой вариант — требующий меньших расходов и, следовательно, распространенный на менее высоком социальном уровне — отъезд в деревню. Он не исключал ритуального праздника в городе (во многих случаях — традиционно в Москве), но можно было, особенно если свадьба была нерадостной, начинать путешествие непосредственно после выхода молодых из церкви.

Принято было, чтобы молодые переезжали в новый дом или в новонанятую квартиру.
Дворянская свадьба этого периода строилась как смешение «русского» и «европейского» обычаев. Причем до 20-х годов XIX века преобладало стремление справлять свадьбы «по-европейски», то есть более просто в ритуальном отношении. В дальнейшем же в дворянской среде намечается вторичное стремление придавать обряду национальный характер.

Одним из нововведений 18 века был развод. Продиктованный новым положением женщины и тем, что за дворянской женщиной теперь признавались права юридической личности (в частности, право самостоятельной собственности), развод сделался в XVIII — начале XIX века явлением значительно более частым, чем прежде. Это вступало в противоречие как с обычаями, так и с церковной традицией.
князь Щербатов:"Мы можем положить сие время началом, в которое жены начали покидать своих мужей. Не знаю я обстоятельств первого странного разводу; но в самом деле он был таков. Иван Бутурлин, а чей сын не знаю, имел жену Анну Семеновну; с ней слюбился Степан Федорович Ушаков, и она, отошед от мужа своего, вышла за своего любовника, и, публично содеяв любодейственный и противный церкви сей брак, жили. Потом Анна Борисовна графиня Апраксина, рожденная княжна Голицына, бывшая же в супружестве за графом Петром Алексеевичем Апраксиным, от него отошла. Я не вхожу в причины, чего ради она оставила своего мужа, который подлинно был человек распутного жития. Но знаю, что развод сей не церковным, но гражданским порядком был сужен. Муж ее, якобы за намерение учинить ей какую обиду в немецком позорище (театр) был посажден под стражу и долго содержался, и наконец ведено ей было дать ее указную часть из мужня имения при живом муже, а именоваться ей по прежнему княжною Голицыною. И тако отложа имя мужа своего, приведши его до посаждения под стражу, наследница части его имения учинилась, по тому токмо праву, что отец ее князь Борис Васильевич имел некоторой случай у двора, а потом, по разводе своем, она сделалась другом княгини Елены Степановны Куракиной, любовницы графа Шувалова".

Для развода в те годы требовалось решение консистории духовной канцелярии, утвержденное епархиальным архиереем; с 1806 года все дела этого рода решались только синодом. Брак мог быть расторгнут лишь при наличии строго оговоренных условий. Прелюбодеяние, доказанное свидетелями или собственным признанием, двоеженство, болезнь, делающая брак физически невозможным, безвестное отсутствие, ссылка и лишение прав состояния, покушение на жизнь супруга, монашество. Известны случаи, когда личное вмешательство царя или царицы решало бракоразводное дело в нарушение существующих законов.

В том случае, если получить развод было невозможно, практиковалось фактическое расторжение супружеских отношений - отъезд жены к родителям. Длительная раздельная жизнь могла быть для консистории аргументом в пользу развода. Русское законодательство давало дворянской женщине определенный объем юридических прав. Однако еще больше гарантий давал обычай.

Редкая и скандальная форма развода часто заменялась практическим разводом: супруги разъезжались, мирно или немирно делили владения, после чего женщина получала свободу. Впрочем, это могло быть чревато дальнейшими осложнениями, как мы можем увидеть на примере Суворова. Его конфликт и фактический развод с Варварой Ивановной привел к шумному скандалу, втянувшему в себя петербургскую знать, включая императора Павла I. В октябре 1797 года В.И.Суворова, запасшись поддержкой находящихся «в случае», то есть снискавших расположение императора вельмож, и воспользовавшись холодными отношениями между Павлом и фельдмаршалом, потребовала от мужа, с которым давно уже разъехалась, чтобы он уплатил ее огромные долги — их числилось 22 тысячи рублей, увеличил получаемую ею годовую сумму денег. Суворов через посредников отвечал, что «он сам должен, а по сему не может ей помочь». Конфликт дошел через находившегося тогда в должности генерал-прокурора павловского фаворита Куракина до царя. Император распорядился «сообщить графине Суворовой, что она может требовать от мужа по закону». Фактически это означало гарантию выигрыша, если конфликт дойдет до официальных инстанций. Варвара Ивановна приняла к сведению высочайшую резолюцию и подала через генерал-прокурора прошение, в котором уже не ограничилась суммой в 22 тысячи для уплаты долгов, но жаловалась на то, что не имеет собственного дома, и на материальные трудности. Тут же она прибавляла, что была бы счастлива и «с благодарностью проводила бы остаток дней своих, если бы могла бы жить в доме своего мужа», запросив еще в добавок имущество, которое приносило бы дохода не менее восьми тысяч рублей в год. Павел наложил резолюцию, по которой Суворову должны были объявить, «чтобы он исполнил желание жены». Суворов, находившийся в это время в трудном денежном положении, вынужден был подчиниться воле императора. В ноябре 1797 года он писал графу Н.А.Зубову о своем согласии предоставить свой «рожественский дом» и сообщил о невозможности исполнить «иные претензии», поскольку он «в немощах». После императорского указа он сообщает Зубову: «Ю.А.Николев через князя Куракина мне высочайшую волю объявил. По силе сего Графине Варваре Ивановне прикажите отдать для пребывания домы и ежегодно отпускать ей по 8000 р. я ведаю, что Графиня Варвара много должна, мне сие постороннее»

Русское дворянство 18-начала 19 века. Балы.

Бал в Российской Империи был по существу единственной формой общественной (не частной или государственной) жизни дворян. То есть неправильно было бы сводить его исключительно к танцам и флирту (хотя бал был практически единственной возможностью для мужчин и женщин разных кланов и рангов завязать роман). Бал был общественным ритуалом дворян. Не понимая этого, трудно понять, почему обучению детей танцам придавалось такое большое значение.

Обучение танцам начиналось рано — с пяти-шести лет. Пушкин начал учиться танцам уже в 1808 году. До лета 1811 года он с сестрой посещал танцевальные вечера у Трубецких, Бутурлиных и Сушковых, а по четвергам — детские балы у московского танцмейстера Иогеля. Раннее обучение танцам было мучительным и напоминало жесткую тренировку спортсмена или обучение рекрута усердным фельдфебелем. Длительная тренировка придавала молодому человеку не только ловкость во время танцев, но и уверенность в движениях, свободу и непринужденность в постановке фигуры, что определенным образом. влияло и на психический строй человека: в условном мире светского общения он чувствовал себя уверенно и свободно, как опытный актер на сцене.

Бал в начале XIX века начинался польским (полонезом), который в торжественной функции первого танца сменил менуэт. Менуэт отошел в прошлое вместе с королевской Францией. Второй бальный танец — вальс. в отличие от мазурки, в которой в ту пору огромную роль играли сольные танцы и изобретение новых фигур, и уж тем более от танца-игры котильона, вальс состоял из одних и тех же постоянно повторяющихся движений. Ощущение однообразия усиливалось также тем, что «в это время вальс танцевали в два, а не в три па, как сейчас». Вальс, несмотря на всеобщее распространение, пользовался в 1820-е годы репутацией непристойного или, по крайней мере, излишне вольного танца. «Танец сей, в котором, как известно, поворачиваются и сближаются особы обоего пола, требует надлежащей осторожности чтобы танцевали не слишком близко друг к другу, что оскорбляло бы приличие». Вальс создавал для амурных объяснений особенно удобную обстановку: близость танцующих способствовала интимности, а соприкосновение рук позволяло передавать записки. Вальс танцевали долго, его можно было прерывать, присаживаться и потом снова включаться в очередной тур. Вальс был допущен на балы Европы как дань новому времени. Это был танец модный и молодежный.

Последовательность танцев во время бала образовывала динамическую композицию. Каждый танец, имеющий свои интонации и темп, задавал определенный стиль не только движений, но и разговора. Для того, чтобы понять сущность бала, надо иметь в виду, что танцы были в нем лишь организующим стержнем. Цепь танцев организовывала и последовательность настроений. Каждый танец влек за собой приличные для него темы разговоров. При этом следует иметь в виду, что разговор, беседа составляла не меньшую часть танца, чем движение и музыка. Выражение «мазурочная болтовня» не было пренебрежительным. Непроизвольные шутки, нежные признания и решительные объяснения распределялись по композиции следующих друг за другом танцев.

Мазурка составляла центр бала и знаменовала собой его кульминацию. Мазурка танцевалась с многочисленными причудливыми фигурами и мужским соло, составляющим кульминацию танца. И солист, и распорядитель мазурки должны были проявлять изобретательность и способность импровизировать. В пределах мазурки существовало несколько резко выраженных стилей. Отличие между столицей и провинцией выражалось в противопоставлении «изысканного» и «бравурного» исполнения мазурки. Но существовало и другое противопоставление. Старая «французская» манера исполнения мазурки требовала от кавалера легкости прыжков, так называемых антраша. Антраша, по пояснению одного танцевального справочника, «скачок, в котором нога об ногу ударяется три раза в то время, как тело бывает в воздухе». Французская, «светская» и «любезная» манера мазурки в 1820-е годы стала сменяться английской, связанной с дендизмом. Последняя требовала от кавалера томных, ленивых движений, подчеркивавших, что ему скучно танцевать и он это делает против воли. Кавалер отказывался от мазурочной болтовни и во время танца угрюмо молчал.

Декабрист и либерал 1820-х годов усвоили себе «английское» отношение к танцам, доведя его до полного отказа от них. На серьезных дружеских вечерах у Липранди не было танцев. Декабрист Н.И.Тургенев писал брату Сергею 25 марта 1819 года о том удивлении, которое вызвало у него известие, что последний танцевал на балу в Париже. С этими же настроениями связана жалоба княгини Тугоуховской в «Горе от ума»: «Танцовщики ужасно стали редки!».

Котильон — вид кадрили, один из заключающих бал танцев — танцевался на мотив вальса и представлял собой танец-игру, самый непринужденный, разнообразный и шаловливый танец.
Бал подчинялся твердым законам. Степень жесткости этого подчинения была различной: между многотысячными балами в Зимнем дворце, приуроченными к особо торжественным датам, и небольшими балами в домах провинциальных помещиков с танцами под крепостной оркестр или даже под скрипку, на которой играл немец-учитель, проходил долгий и многоступенчатый путь. Степень свободы была на разных ступенях этого пути различной. И все же то, что бал предполагал композицию и строгую внутреннюю организацию, ограничивало свободу внутри него.

Крапивное семя-4. Почему их не любили.

Огромной проблемой российской государственной машины была ее весьма слабая управляемость. Малый штат, вечное желание сэкономить и огромные расстояния существенно ослабляли контроль центральной власти за реальным исполнением законов и поручений на местах.


В этих условиях возник пагубный принцип оценки деятельности административных учреждений - по числу обрабатываемых и порождаемых ими бумаг. Успехи министерских структур зависели от числа бумаг, подготовленных от имени министра. Если в столе таких бумаг было менее 12 в неделю, "то это считалось признаком, что в известном столе или вообще мало дела, или занятия идут неуспешно; заслужить же такое мнение было крайне нежелательно". Схожая оценка практиковалась и по отношению к губернским структурам - по числу бумаг и толщине журналов. "Каждый дневной журнал, - писал в 1829 году чиновник Саратовской казенной палаты, - не бывает здесь менее 25 листов, в которые еще не входят питейное, 2 соляных и лесное отделения".

Бумаг писалось множество: бумаги полегче писали помощники столоначальника, более серьезные - сами столоначальники. В условиях министерского управления деятельность подведомственных учреждений нередко сводилась лишь к четкому реагированию на каждую бумагу "сверху" соответствующей, по всем правилам составленной бумагой. Поэтому в губернских учреждениях особенно ценилось умение чиновника писать. "Оно состояло, - отмечал Веселовский, - преимущественно в умении "отписаться", то есть сказать о каком-либо щекотливом предмете нечто такое, чему можно было придать любой смысл и от чего, при случае, предстояла возможность и совсем отказаться. Такое искусство ценилось очень высоко. Можно было услышать... восторженный отзыв: "О это был умница, делец! Бывало от любой министерской бумаги сумеет отписаться". К необходимости "отписываться" сводились нередко результаты сенаторских ревизий. В частности, после ревизии Пензенской губернии сенатором Горголи, которая не принесла "ни пользы службе, ни существенного вреда губернаторству", чиновникам пришлось "в течение полугода работать вдвое, потому что от многого надобно было отписываться".

Бумаготворчество было отличительной чертой деятельности учреждений. По каждому делу, из которых многие тянулись годами и даже десятилетиями, накапливались горы бумаг, что создавало порой непреодолимые сложности в понимании сути дела. Так, дело о злоупотреблениях коллежского советника Марцинкевича - комиссионера по винным откупам в Пензенской губернии решалось в течение 10 лет и содержало около 20000 листов. Когда сенатор Горголи во время ревизии губернии пожелал ознакомиться с ним, "...ему привезли две телеги бумаг и книг, которые заняли целую комнату. Через две недели возвратили, как будто была возможность в этот, столь короткий срок составить себе из такой массы бумаг какое-нибудь понятие о сущности дела и правильности или неправильности решения".

Видимость порядка и казенного благополучия создавали четко разработанные схемы прохождения бумаг внутри каждого учреждения. Входящая бумага, с момента получения дежурным и до отправки рассыльным по назначению, проходила в земском суде 26 инстанций, в департаменте министерства - 34, а в губернском правлении - 54. И каждая могла стать источником неправедных доходов! К оформлению бумаг и соблюдению делопроизводственных формальностей предъявлялись самые жесткие требования. "При малейшей ошибке в бумаге, при неровности строки, бледности чернил или другой неудаче бумага беспощадно браковалась и вновь переписывалась... Нужно пройти суровую школу канцелярской службы, чтобы понять, какие тревоги и неприятности может причинить забракованная начальством бумага" - замечает Веселовский.

Благоговейное отношение к канцелярской работе, воспитанное многолетней службой, сохранялось у чиновников и после выхода в отставку, проявляясь порой самым анекдотичным образом. Так, дед Веселовского, дослужившийся до советника Нижегородской казенной палаты, в старости заставлял такого же старика-писца переписывать старые бумаги; по словам внука, "это бесцельное переписывание бесполезных бумаг представляло наглядное применение в канцелярской сфере теории "искусства для искусства".

Условно-канцелярская по характеру деятельность бюрократической машины выдвигала на первый план фигуры секретарей и столоначальников, непосредственно руководивших процессом создания бумаг, а нередко и определявших их содержание. В условиях "бесправия, взяточничества и бессудия" как характеризовал годы правления Николая I сенатор А. Г. Казначеев, контроль за деятельностью должностных лиц существовал в основном на бумаге; на практике каждый чиновник, особенно из мелких, действовал бесконтрольно. Сложившуюся к середине XIX века систему управления страной как нельзя лучше характеризует приписываемое Николаю I высказывание: "Россией управляют столоначальники". Очевидно, что автор слов, при кажущейся их абсурдности, был недалек от истины.

Отсутствие надлежащего контроля за деятельностью правительственного аппарата порождало беззаконие и беспримерное взяточничество. Пагубные последствия этих явлений для общества и меры, необходимые к "истреблению лихоимства", неоднократно обсуждались в Сенате и в специально созданных комиссиях. Однако эти пороки бюрократии продолжали существовать и более того - прогрессировать. В правительственных кругах взятки признавались злом, но при низком жалованьи служащих - злом неизбежным и неискоренимым. Как отмечалось в "Записке" созданного в 1827 году Комитета для соображения законов о лихоимстве, "...близкое к нищете положение большей части посвящающих себя гражданской службе часто самого благорасположенного и лучшей нравственности чиновника невольным образом превращает во врага правительству...".

Взяточничество и казнокрадство процветали и в XVIII веке, о чем свидетельствуют многочисленные законы, грозившие совершившим эти преступления самыми суровыми наказаниями. XIX век не смог избавить правительственный аппарат от этих пороков. Реформы государственного управления (1801 - 1811), проведенные Александром I, и прежде всего, создание министерств, сосредоточивших в своих департаментах все нити управления Россией, способствовали усилению бюрократических начал, что создавало благоприятную почву для казнокрадства и взяточничества. К середине XIX века эти пороки поразили все звенья государственного аппарата, стали обычным и повсеместным явлением. Бесконтрольность должностных лиц, низкий нравственный и образовательный уровень, мизерные оклады, бумаготворчество и многоступенчатость в прохождении бумаг - все это благоприятствовало расцвету взяточничества и казнокрадства, определивших собой период правления Николая I.
Взяточничество не презиралось. Наоборот, был своеобразный героизм в роскошных праздниках солевозной комиссии и кутежах землемеров во время генерального межевания, "которые, идя в баню, поддавали пару не иначе как шампанским...". Рассказы о выдающихся казнокрадах передавались от одного поколения чиновников к другому и, обрастая вымышленными фактами, становились легендами. Впрочем, и в 1850-е годы кутежи у чиновников палат государственных имуществ были довольно частым явлением: "...много кутили на свои деньги, то есть взяточные, а еще больше - на деньги волостных голов и писарей, из которых некоторые задавали для чиновников такие пиры, что просто на славу, истрачивая на это 200 - 300 рублей, а иногда и больше".

На протяжении не одного десятилетия неизменной статьей неправедных доходов чиновников многих губерний служили "соляные операции". Добыча соли всегда была связана с крупным казнокрадством. Например, из Илецкого месторождения (Оренбургская губерния), где вырабатывались сотни тысяч пудов соли и получались сотни тысяч рублей, до середины 1840-х годов в казну поступало не более 180 - 200 рублей, остальная сумма оседала в карманах чиновников, которые наживали там огромные капиталы. Неизменные доходы приносили транспортировка и хранение соли. В данном случае умение заключалось в том, чтобы потопить барку "с солью", предварительно продав эту соль, или воспользоваться затоплением соляных амбаров во время наводнения и "...показать утекшую (для казны) такую соль, которая была продана или в преддверии наводнения или после". По свидетельству Веселовского, петербургское начальство не особенно карало соляные чины Нижегородской губернии, а порой и награждало их "за особые труды" по спасению соли. "Один из главных соляных деятелей, указывая на свой Владимирский крест, публично хвалился, что получил его за ловкое мнимое потопление большого количества соли, последствием чего была отправка крупного магарыча в С.Петербург".

Важными источниками неправедных доходов были приношения откупщиков питейных сборов, заведывание казенными крестьянами, а также всякого рода общественные работы, заготовления и подряды. Будущий сенатор А. Г. Казначеев, назначенный начальником казенного управления, по приезде в губернию обнаружил, что "все начальствующие лица, начиная с писаря (в нем-то была вся суть), представляли крепко устроенную организацию с целью обирания казны и крестьян".
Во все судебные установления от земского суда до Сената проситель никогда не приходил с пустыми руками. По понятиям того времени добровольные приношения были вполне законны и отказываться от них "значило бы обидеть просителей и выказать пустой педантизм". Вымогательством денег с просителей, широко процветавшим в 1830 - 1850- -е годы, особенно отличались столоначальники и секретари, происходившие из духовного звания и обучавшиеся в духовных училищах, где взятки были широко распространены среди учащихся. Они "были по взяточничеству гораздо смелее, настойчивее и даже, можно сказать, бессовестнее... чем чиновники, не обучавшиеся в этих школах; первые с просителями торговались, как на Балчуге, и прямо назначали для себя цену десятками и даже сотнями рублей, а вторые довольствовались тем, что им давали". В конце 1830-х годов за благоприятное решение дела в Сенате просили до 50 тыс. рублей.

Не дать запрашиваемую сумму - означало обречь себя на многолетнюю волокиту или проиграть дело, так как решение его полностью зависело от воли чиновника, поскольку судебное разбирательство в 18-начале 19 веков производилось закрытым порядком, на основании собранных документов, в отсутствие как истца, так и ответчика. В середине XIX века в центральных учреждениях существовали более "тонкие" способы "проведения дел". В департаменте полиции, по слухам, для получения взяток существовала особая агентура, которая находилась в счетном отделении, "как наименее влияющем на дела и, следовательно, наименее могущем возбудить подозрение". Очевидно, что слухи эти были справедливы, так как директор департамента полиции Оржеховский, выйдя в отставку, не скрывал, что разбогател от службы. "Встретясь с одним из сенаторов, который на старости лет скромно жил одним жалованьем, он стал дразнить его за бескорыстие: "Вот Вы не пользовались от службы. Что же Вы выиграли? Теперь едва существуете. А я брал, охотно сознаюсь в этом. Зато сам богат и обеспечу детей". Признается во взяточничестве и губернский прокурор, автор "Записок" Г.И. Добрынин, служивший в 1810-е годы в Белоруссии. В отличие от Оржеховского, он брал взятки "не из жадности, а от стыда, что он, губернский стряпчий, живет хуже всякого секретаря" . По собранным при Николае I сведениям о взятках губернаторам, оказалось, что не злоупотребляли служебным положением только двое: киевский И.И.Фундуклей и ковенский А.А.Радищев. "Что не берет взяток Фундуклей, - заметил Николай I, - это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур уж честен". В атмосфере повсеместных злоупотреблений оставаться честным чиновником было практически невозможно. Представление о положении чиновника, не бравшего взятки, дает письмо товарища председателя Самарской палаты гражданского суда к князю А.М.Урусову (1857). Отказавшись от взятки в 500 рублей серебром и добившись возвращения в казну 1500 рублей серебром, списанных уже в безвозвратный расход, председатель суда Селиванов с больной женой и двумя маленькими детьми больше недели сидел на хлебе и воде. "Удивительно, что там, - пишет с горечью автор письма, - где актрисы, актеры, фигляры и шарлатаны находят покровителей, честный дворянин, скажу более, чиновник, может умереть с голоду".

Отношение общества к допускавшим злоупотребления было более чем терпимым: "кто много получал, тот и высоко почитался, кто получал мало или ничего не получал, кроме жалованья, тот мелко плавал в общественном мнении". Такой критерий оценки чиновника, как считал Веселовский, вполне закономерен: чиновник берущий более удобен для общества, чем праведник. "Люди, которые пользовались... большей частью богомольны и щедры к церкви и потому на хорошем счету у духовенства; они много забирают в лавках и потому уважаются купечеством; они делают приемы и дают праздники, следовательно, очень симпатичны отцам семейств, танцующей молодежи, дамам и девицам; они влиятельны и потому всегда найдут случай угодить нужному человеку. Гораздо менее сподручен какой-нибудь бессребренник. Идя против общего течения, не находя себе поддержки, он, большей частью, бывает желчен, сух, малодоступен. Для общественной жизни он бесполезен и даже неприятен, потому что в нем чуется какой-то безмолвный протест... большинство одобрительных голосов будет на стороне того, кто плывет по течению, кто "живет и дает жить другому", кто "душа-человек".

Только к концу 1850-х годов, когда стало очевидным, что страна стоит на пороге серьезных преобразований во всех сферах жизни, возникла возможность для осуществления действенных мер по пресечению злоупотреблений. В ходе ревизий губернских учреждений открылись столь многочисленные нарушения законности, что при отстранении от службы только "наиболее виноватых и вредных должностных лиц" большинство мест оставались вакантными. А.Г.Казначеев, ревизовавший в 1858 году состояние крестьянских дел в ряде губерний, признал необходимым отстранить от должности также окружных начальников, волостных голов, сельских старост, сборщиков податей и "в особенности писарей". В результате "три четверти мест могли остаться вакантными".

Еще печальней для чиновников кончались ревизии палат государственных имуществ, которые проводил граф М.Н.Муравьев, назначенный в 1857 году министром государственных имуществ. "...Были такие палаты, в которых министр весь состав присутствия изгонял вон и, заперев двери присутствия и положивши ключ в свой карман, объявлял, что палата закрыта до сформирования нового для нее состава". Такие жесткие меры принесли свои результаты. Резко сократилось число недвижимых имений, купленных чиновниками и их женами: если в 1850 году владельцами имений стали 622 чиновника, то в 1857 - только 105 (число покупателей сократилось почти в 6 раз, большинство из них составляли чиновники 9 - 14-го класса).