Огромной проблемой российской государственной машины была ее весьма слабая управляемость. Малый штат, вечное желание сэкономить и огромные расстояния существенно ослабляли контроль центральной власти за реальным исполнением законов и поручений на местах.
В этих условиях возник пагубный принцип оценки деятельности административных учреждений - по числу обрабатываемых и порождаемых ими бумаг. Успехи министерских структур зависели от числа бумаг, подготовленных от имени министра. Если в столе таких бумаг было менее 12 в неделю, "то это считалось признаком, что в известном столе или вообще мало дела, или занятия идут неуспешно; заслужить же такое мнение было крайне нежелательно". Схожая оценка практиковалась и по отношению к губернским структурам - по числу бумаг и толщине журналов. "Каждый дневной журнал, - писал в 1829 году чиновник Саратовской казенной палаты, - не бывает здесь менее 25 листов, в которые еще не входят питейное, 2 соляных и лесное отделения".
Бумаг писалось множество: бумаги полегче писали помощники столоначальника, более серьезные - сами столоначальники. В условиях министерского управления деятельность подведомственных учреждений нередко сводилась лишь к четкому реагированию на каждую бумагу "сверху" соответствующей, по всем правилам составленной бумагой. Поэтому в губернских учреждениях особенно ценилось умение чиновника писать. "Оно состояло, - отмечал Веселовский, - преимущественно в умении "отписаться", то есть сказать о каком-либо щекотливом предмете нечто такое, чему можно было придать любой смысл и от чего, при случае, предстояла возможность и совсем отказаться. Такое искусство ценилось очень высоко. Можно было услышать... восторженный отзыв: "О это был умница, делец! Бывало от любой министерской бумаги сумеет отписаться". К необходимости "отписываться" сводились нередко результаты сенаторских ревизий. В частности, после ревизии Пензенской губернии сенатором Горголи, которая не принесла "ни пользы службе, ни существенного вреда губернаторству", чиновникам пришлось "в течение полугода работать вдвое, потому что от многого надобно было отписываться".
Бумаготворчество было отличительной чертой деятельности учреждений. По каждому делу, из которых многие тянулись годами и даже десятилетиями, накапливались горы бумаг, что создавало порой непреодолимые сложности в понимании сути дела. Так, дело о злоупотреблениях коллежского советника Марцинкевича - комиссионера по винным откупам в Пензенской губернии решалось в течение 10 лет и содержало около 20000 листов. Когда сенатор Горголи во время ревизии губернии пожелал ознакомиться с ним, "...ему привезли две телеги бумаг и книг, которые заняли целую комнату. Через две недели возвратили, как будто была возможность в этот, столь короткий срок составить себе из такой массы бумаг какое-нибудь понятие о сущности дела и правильности или неправильности решения".
Видимость порядка и казенного благополучия создавали четко разработанные схемы прохождения бумаг внутри каждого учреждения. Входящая бумага, с момента получения дежурным и до отправки рассыльным по назначению, проходила в земском суде 26 инстанций, в департаменте министерства - 34, а в губернском правлении - 54. И каждая могла стать источником неправедных доходов! К оформлению бумаг и соблюдению делопроизводственных формальностей предъявлялись самые жесткие требования. "При малейшей ошибке в бумаге, при неровности строки, бледности чернил или другой неудаче бумага беспощадно браковалась и вновь переписывалась... Нужно пройти суровую школу канцелярской службы, чтобы понять, какие тревоги и неприятности может причинить забракованная начальством бумага" - замечает Веселовский.
Благоговейное отношение к канцелярской работе, воспитанное многолетней службой, сохранялось у чиновников и после выхода в отставку, проявляясь порой самым анекдотичным образом. Так, дед Веселовского, дослужившийся до советника Нижегородской казенной палаты, в старости заставлял такого же старика-писца переписывать старые бумаги; по словам внука, "это бесцельное переписывание бесполезных бумаг представляло наглядное применение в канцелярской сфере теории "искусства для искусства".
Условно-канцелярская по характеру деятельность бюрократической машины выдвигала на первый план фигуры секретарей и столоначальников, непосредственно руководивших процессом создания бумаг, а нередко и определявших их содержание. В условиях "бесправия, взяточничества и бессудия" как характеризовал годы правления Николая I сенатор А. Г. Казначеев, контроль за деятельностью должностных лиц существовал в основном на бумаге; на практике каждый чиновник, особенно из мелких, действовал бесконтрольно. Сложившуюся к середине XIX века систему управления страной как нельзя лучше характеризует приписываемое Николаю I высказывание: "Россией управляют столоначальники". Очевидно, что автор слов, при кажущейся их абсурдности, был недалек от истины.
Отсутствие надлежащего контроля за деятельностью правительственного аппарата порождало беззаконие и беспримерное взяточничество. Пагубные последствия этих явлений для общества и меры, необходимые к "истреблению лихоимства", неоднократно обсуждались в Сенате и в специально созданных комиссиях. Однако эти пороки бюрократии продолжали существовать и более того - прогрессировать. В правительственных кругах взятки признавались злом, но при низком жалованьи служащих - злом неизбежным и неискоренимым. Как отмечалось в "Записке" созданного в 1827 году Комитета для соображения законов о лихоимстве, "...близкое к нищете положение большей части посвящающих себя гражданской службе часто самого благорасположенного и лучшей нравственности чиновника невольным образом превращает во врага правительству...".
Взяточничество и казнокрадство процветали и в XVIII веке, о чем свидетельствуют многочисленные законы, грозившие совершившим эти преступления самыми суровыми наказаниями. XIX век не смог избавить правительственный аппарат от этих пороков. Реформы государственного управления (1801 - 1811), проведенные Александром I, и прежде всего, создание министерств, сосредоточивших в своих департаментах все нити управления Россией, способствовали усилению бюрократических начал, что создавало благоприятную почву для казнокрадства и взяточничества. К середине XIX века эти пороки поразили все звенья государственного аппарата, стали обычным и повсеместным явлением. Бесконтрольность должностных лиц, низкий нравственный и образовательный уровень, мизерные оклады, бумаготворчество и многоступенчатость в прохождении бумаг - все это благоприятствовало расцвету взяточничества и казнокрадства, определивших собой период правления Николая I.
Взяточничество не презиралось. Наоборот, был своеобразный героизм в роскошных праздниках солевозной комиссии и кутежах землемеров во время генерального межевания, "которые, идя в баню, поддавали пару не иначе как шампанским...". Рассказы о выдающихся казнокрадах передавались от одного поколения чиновников к другому и, обрастая вымышленными фактами, становились легендами. Впрочем, и в 1850-е годы кутежи у чиновников палат государственных имуществ были довольно частым явлением: "...много кутили на свои деньги, то есть взяточные, а еще больше - на деньги волостных голов и писарей, из которых некоторые задавали для чиновников такие пиры, что просто на славу, истрачивая на это 200 - 300 рублей, а иногда и больше".
На протяжении не одного десятилетия неизменной статьей неправедных доходов чиновников многих губерний служили "соляные операции". Добыча соли всегда была связана с крупным казнокрадством. Например, из Илецкого месторождения (Оренбургская губерния), где вырабатывались сотни тысяч пудов соли и получались сотни тысяч рублей, до середины 1840-х годов в казну поступало не более 180 - 200 рублей, остальная сумма оседала в карманах чиновников, которые наживали там огромные капиталы. Неизменные доходы приносили транспортировка и хранение соли. В данном случае умение заключалось в том, чтобы потопить барку "с солью", предварительно продав эту соль, или воспользоваться затоплением соляных амбаров во время наводнения и "...показать утекшую (для казны) такую соль, которая была продана или в преддверии наводнения или после". По свидетельству Веселовского, петербургское начальство не особенно карало соляные чины Нижегородской губернии, а порой и награждало их "за особые труды" по спасению соли. "Один из главных соляных деятелей, указывая на свой Владимирский крест, публично хвалился, что получил его за ловкое мнимое потопление большого количества соли, последствием чего была отправка крупного магарыча в С.Петербург".
Важными источниками неправедных доходов были приношения откупщиков питейных сборов, заведывание казенными крестьянами, а также всякого рода общественные работы, заготовления и подряды. Будущий сенатор А. Г. Казначеев, назначенный начальником казенного управления, по приезде в губернию обнаружил, что "все начальствующие лица, начиная с писаря (в нем-то была вся суть), представляли крепко устроенную организацию с целью обирания казны и крестьян".
Во все судебные установления от земского суда до Сената проситель никогда не приходил с пустыми руками. По понятиям того времени добровольные приношения были вполне законны и отказываться от них "значило бы обидеть просителей и выказать пустой педантизм". Вымогательством денег с просителей, широко процветавшим в 1830 - 1850- -е годы, особенно отличались столоначальники и секретари, происходившие из духовного звания и обучавшиеся в духовных училищах, где взятки были широко распространены среди учащихся. Они "были по взяточничеству гораздо смелее, настойчивее и даже, можно сказать, бессовестнее... чем чиновники, не обучавшиеся в этих школах; первые с просителями торговались, как на Балчуге, и прямо назначали для себя цену десятками и даже сотнями рублей, а вторые довольствовались тем, что им давали". В конце 1830-х годов за благоприятное решение дела в Сенате просили до 50 тыс. рублей.
Не дать запрашиваемую сумму - означало обречь себя на многолетнюю волокиту или проиграть дело, так как решение его полностью зависело от воли чиновника, поскольку судебное разбирательство в 18-начале 19 веков производилось закрытым порядком, на основании собранных документов, в отсутствие как истца, так и ответчика. В середине XIX века в центральных учреждениях существовали более "тонкие" способы "проведения дел". В департаменте полиции, по слухам, для получения взяток существовала особая агентура, которая находилась в счетном отделении, "как наименее влияющем на дела и, следовательно, наименее могущем возбудить подозрение". Очевидно, что слухи эти были справедливы, так как директор департамента полиции Оржеховский, выйдя в отставку, не скрывал, что разбогател от службы. "Встретясь с одним из сенаторов, который на старости лет скромно жил одним жалованьем, он стал дразнить его за бескорыстие: "Вот Вы не пользовались от службы. Что же Вы выиграли? Теперь едва существуете. А я брал, охотно сознаюсь в этом. Зато сам богат и обеспечу детей". Признается во взяточничестве и губернский прокурор, автор "Записок" Г.И. Добрынин, служивший в 1810-е годы в Белоруссии. В отличие от Оржеховского, он брал взятки "не из жадности, а от стыда, что он, губернский стряпчий, живет хуже всякого секретаря" . По собранным при Николае I сведениям о взятках губернаторам, оказалось, что не злоупотребляли служебным положением только двое: киевский И.И.Фундуклей и ковенский А.А.Радищев. "Что не берет взяток Фундуклей, - заметил Николай I, - это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур уж честен". В атмосфере повсеместных злоупотреблений оставаться честным чиновником было практически невозможно. Представление о положении чиновника, не бравшего взятки, дает письмо товарища председателя Самарской палаты гражданского суда к князю А.М.Урусову (1857). Отказавшись от взятки в 500 рублей серебром и добившись возвращения в казну 1500 рублей серебром, списанных уже в безвозвратный расход, председатель суда Селиванов с больной женой и двумя маленькими детьми больше недели сидел на хлебе и воде. "Удивительно, что там, - пишет с горечью автор письма, - где актрисы, актеры, фигляры и шарлатаны находят покровителей, честный дворянин, скажу более, чиновник, может умереть с голоду".
Отношение общества к допускавшим злоупотребления было более чем терпимым: "кто много получал, тот и высоко почитался, кто получал мало или ничего не получал, кроме жалованья, тот мелко плавал в общественном мнении". Такой критерий оценки чиновника, как считал Веселовский, вполне закономерен: чиновник берущий более удобен для общества, чем праведник. "Люди, которые пользовались... большей частью богомольны и щедры к церкви и потому на хорошем счету у духовенства; они много забирают в лавках и потому уважаются купечеством; они делают приемы и дают праздники, следовательно, очень симпатичны отцам семейств, танцующей молодежи, дамам и девицам; они влиятельны и потому всегда найдут случай угодить нужному человеку. Гораздо менее сподручен какой-нибудь бессребренник. Идя против общего течения, не находя себе поддержки, он, большей частью, бывает желчен, сух, малодоступен. Для общественной жизни он бесполезен и даже неприятен, потому что в нем чуется какой-то безмолвный протест... большинство одобрительных голосов будет на стороне того, кто плывет по течению, кто "живет и дает жить другому", кто "душа-человек".
Только к концу 1850-х годов, когда стало очевидным, что страна стоит на пороге серьезных преобразований во всех сферах жизни, возникла возможность для осуществления действенных мер по пресечению злоупотреблений. В ходе ревизий губернских учреждений открылись столь многочисленные нарушения законности, что при отстранении от службы только "наиболее виноватых и вредных должностных лиц" большинство мест оставались вакантными. А.Г.Казначеев, ревизовавший в 1858 году состояние крестьянских дел в ряде губерний, признал необходимым отстранить от должности также окружных начальников, волостных голов, сельских старост, сборщиков податей и "в особенности писарей". В результате "три четверти мест могли остаться вакантными".
Еще печальней для чиновников кончались ревизии палат государственных имуществ, которые проводил граф М.Н.Муравьев, назначенный в 1857 году министром государственных имуществ. "...Были такие палаты, в которых министр весь состав присутствия изгонял вон и, заперев двери присутствия и положивши ключ в свой карман, объявлял, что палата закрыта до сформирования нового для нее состава". Такие жесткие меры принесли свои результаты. Резко сократилось число недвижимых имений, купленных чиновниками и их женами: если в 1850 году владельцами имений стали 622 чиновника, то в 1857 - только 105 (число покупателей сократилось почти в 6 раз, большинство из них составляли чиновники 9 - 14-го класса).
В этих условиях возник пагубный принцип оценки деятельности административных учреждений - по числу обрабатываемых и порождаемых ими бумаг. Успехи министерских структур зависели от числа бумаг, подготовленных от имени министра. Если в столе таких бумаг было менее 12 в неделю, "то это считалось признаком, что в известном столе или вообще мало дела, или занятия идут неуспешно; заслужить же такое мнение было крайне нежелательно". Схожая оценка практиковалась и по отношению к губернским структурам - по числу бумаг и толщине журналов. "Каждый дневной журнал, - писал в 1829 году чиновник Саратовской казенной палаты, - не бывает здесь менее 25 листов, в которые еще не входят питейное, 2 соляных и лесное отделения".
Бумаг писалось множество: бумаги полегче писали помощники столоначальника, более серьезные - сами столоначальники. В условиях министерского управления деятельность подведомственных учреждений нередко сводилась лишь к четкому реагированию на каждую бумагу "сверху" соответствующей, по всем правилам составленной бумагой. Поэтому в губернских учреждениях особенно ценилось умение чиновника писать. "Оно состояло, - отмечал Веселовский, - преимущественно в умении "отписаться", то есть сказать о каком-либо щекотливом предмете нечто такое, чему можно было придать любой смысл и от чего, при случае, предстояла возможность и совсем отказаться. Такое искусство ценилось очень высоко. Можно было услышать... восторженный отзыв: "О это был умница, делец! Бывало от любой министерской бумаги сумеет отписаться". К необходимости "отписываться" сводились нередко результаты сенаторских ревизий. В частности, после ревизии Пензенской губернии сенатором Горголи, которая не принесла "ни пользы службе, ни существенного вреда губернаторству", чиновникам пришлось "в течение полугода работать вдвое, потому что от многого надобно было отписываться".
Бумаготворчество было отличительной чертой деятельности учреждений. По каждому делу, из которых многие тянулись годами и даже десятилетиями, накапливались горы бумаг, что создавало порой непреодолимые сложности в понимании сути дела. Так, дело о злоупотреблениях коллежского советника Марцинкевича - комиссионера по винным откупам в Пензенской губернии решалось в течение 10 лет и содержало около 20000 листов. Когда сенатор Горголи во время ревизии губернии пожелал ознакомиться с ним, "...ему привезли две телеги бумаг и книг, которые заняли целую комнату. Через две недели возвратили, как будто была возможность в этот, столь короткий срок составить себе из такой массы бумаг какое-нибудь понятие о сущности дела и правильности или неправильности решения".
Видимость порядка и казенного благополучия создавали четко разработанные схемы прохождения бумаг внутри каждого учреждения. Входящая бумага, с момента получения дежурным и до отправки рассыльным по назначению, проходила в земском суде 26 инстанций, в департаменте министерства - 34, а в губернском правлении - 54. И каждая могла стать источником неправедных доходов! К оформлению бумаг и соблюдению делопроизводственных формальностей предъявлялись самые жесткие требования. "При малейшей ошибке в бумаге, при неровности строки, бледности чернил или другой неудаче бумага беспощадно браковалась и вновь переписывалась... Нужно пройти суровую школу канцелярской службы, чтобы понять, какие тревоги и неприятности может причинить забракованная начальством бумага" - замечает Веселовский.
Благоговейное отношение к канцелярской работе, воспитанное многолетней службой, сохранялось у чиновников и после выхода в отставку, проявляясь порой самым анекдотичным образом. Так, дед Веселовского, дослужившийся до советника Нижегородской казенной палаты, в старости заставлял такого же старика-писца переписывать старые бумаги; по словам внука, "это бесцельное переписывание бесполезных бумаг представляло наглядное применение в канцелярской сфере теории "искусства для искусства".
Условно-канцелярская по характеру деятельность бюрократической машины выдвигала на первый план фигуры секретарей и столоначальников, непосредственно руководивших процессом создания бумаг, а нередко и определявших их содержание. В условиях "бесправия, взяточничества и бессудия" как характеризовал годы правления Николая I сенатор А. Г. Казначеев, контроль за деятельностью должностных лиц существовал в основном на бумаге; на практике каждый чиновник, особенно из мелких, действовал бесконтрольно. Сложившуюся к середине XIX века систему управления страной как нельзя лучше характеризует приписываемое Николаю I высказывание: "Россией управляют столоначальники". Очевидно, что автор слов, при кажущейся их абсурдности, был недалек от истины.
Отсутствие надлежащего контроля за деятельностью правительственного аппарата порождало беззаконие и беспримерное взяточничество. Пагубные последствия этих явлений для общества и меры, необходимые к "истреблению лихоимства", неоднократно обсуждались в Сенате и в специально созданных комиссиях. Однако эти пороки бюрократии продолжали существовать и более того - прогрессировать. В правительственных кругах взятки признавались злом, но при низком жалованьи служащих - злом неизбежным и неискоренимым. Как отмечалось в "Записке" созданного в 1827 году Комитета для соображения законов о лихоимстве, "...близкое к нищете положение большей части посвящающих себя гражданской службе часто самого благорасположенного и лучшей нравственности чиновника невольным образом превращает во врага правительству...".
Взяточничество и казнокрадство процветали и в XVIII веке, о чем свидетельствуют многочисленные законы, грозившие совершившим эти преступления самыми суровыми наказаниями. XIX век не смог избавить правительственный аппарат от этих пороков. Реформы государственного управления (1801 - 1811), проведенные Александром I, и прежде всего, создание министерств, сосредоточивших в своих департаментах все нити управления Россией, способствовали усилению бюрократических начал, что создавало благоприятную почву для казнокрадства и взяточничества. К середине XIX века эти пороки поразили все звенья государственного аппарата, стали обычным и повсеместным явлением. Бесконтрольность должностных лиц, низкий нравственный и образовательный уровень, мизерные оклады, бумаготворчество и многоступенчатость в прохождении бумаг - все это благоприятствовало расцвету взяточничества и казнокрадства, определивших собой период правления Николая I.
Взяточничество не презиралось. Наоборот, был своеобразный героизм в роскошных праздниках солевозной комиссии и кутежах землемеров во время генерального межевания, "которые, идя в баню, поддавали пару не иначе как шампанским...". Рассказы о выдающихся казнокрадах передавались от одного поколения чиновников к другому и, обрастая вымышленными фактами, становились легендами. Впрочем, и в 1850-е годы кутежи у чиновников палат государственных имуществ были довольно частым явлением: "...много кутили на свои деньги, то есть взяточные, а еще больше - на деньги волостных голов и писарей, из которых некоторые задавали для чиновников такие пиры, что просто на славу, истрачивая на это 200 - 300 рублей, а иногда и больше".
На протяжении не одного десятилетия неизменной статьей неправедных доходов чиновников многих губерний служили "соляные операции". Добыча соли всегда была связана с крупным казнокрадством. Например, из Илецкого месторождения (Оренбургская губерния), где вырабатывались сотни тысяч пудов соли и получались сотни тысяч рублей, до середины 1840-х годов в казну поступало не более 180 - 200 рублей, остальная сумма оседала в карманах чиновников, которые наживали там огромные капиталы. Неизменные доходы приносили транспортировка и хранение соли. В данном случае умение заключалось в том, чтобы потопить барку "с солью", предварительно продав эту соль, или воспользоваться затоплением соляных амбаров во время наводнения и "...показать утекшую (для казны) такую соль, которая была продана или в преддверии наводнения или после". По свидетельству Веселовского, петербургское начальство не особенно карало соляные чины Нижегородской губернии, а порой и награждало их "за особые труды" по спасению соли. "Один из главных соляных деятелей, указывая на свой Владимирский крест, публично хвалился, что получил его за ловкое мнимое потопление большого количества соли, последствием чего была отправка крупного магарыча в С.Петербург".
Важными источниками неправедных доходов были приношения откупщиков питейных сборов, заведывание казенными крестьянами, а также всякого рода общественные работы, заготовления и подряды. Будущий сенатор А. Г. Казначеев, назначенный начальником казенного управления, по приезде в губернию обнаружил, что "все начальствующие лица, начиная с писаря (в нем-то была вся суть), представляли крепко устроенную организацию с целью обирания казны и крестьян".
Во все судебные установления от земского суда до Сената проситель никогда не приходил с пустыми руками. По понятиям того времени добровольные приношения были вполне законны и отказываться от них "значило бы обидеть просителей и выказать пустой педантизм". Вымогательством денег с просителей, широко процветавшим в 1830 - 1850- -е годы, особенно отличались столоначальники и секретари, происходившие из духовного звания и обучавшиеся в духовных училищах, где взятки были широко распространены среди учащихся. Они "были по взяточничеству гораздо смелее, настойчивее и даже, можно сказать, бессовестнее... чем чиновники, не обучавшиеся в этих школах; первые с просителями торговались, как на Балчуге, и прямо назначали для себя цену десятками и даже сотнями рублей, а вторые довольствовались тем, что им давали". В конце 1830-х годов за благоприятное решение дела в Сенате просили до 50 тыс. рублей.
Не дать запрашиваемую сумму - означало обречь себя на многолетнюю волокиту или проиграть дело, так как решение его полностью зависело от воли чиновника, поскольку судебное разбирательство в 18-начале 19 веков производилось закрытым порядком, на основании собранных документов, в отсутствие как истца, так и ответчика. В середине XIX века в центральных учреждениях существовали более "тонкие" способы "проведения дел". В департаменте полиции, по слухам, для получения взяток существовала особая агентура, которая находилась в счетном отделении, "как наименее влияющем на дела и, следовательно, наименее могущем возбудить подозрение". Очевидно, что слухи эти были справедливы, так как директор департамента полиции Оржеховский, выйдя в отставку, не скрывал, что разбогател от службы. "Встретясь с одним из сенаторов, который на старости лет скромно жил одним жалованьем, он стал дразнить его за бескорыстие: "Вот Вы не пользовались от службы. Что же Вы выиграли? Теперь едва существуете. А я брал, охотно сознаюсь в этом. Зато сам богат и обеспечу детей". Признается во взяточничестве и губернский прокурор, автор "Записок" Г.И. Добрынин, служивший в 1810-е годы в Белоруссии. В отличие от Оржеховского, он брал взятки "не из жадности, а от стыда, что он, губернский стряпчий, живет хуже всякого секретаря" . По собранным при Николае I сведениям о взятках губернаторам, оказалось, что не злоупотребляли служебным положением только двое: киевский И.И.Фундуклей и ковенский А.А.Радищев. "Что не берет взяток Фундуклей, - заметил Николай I, - это понятно, потому что он очень богат, ну а если не берет их Радищев, значит, он чересчур уж честен". В атмосфере повсеместных злоупотреблений оставаться честным чиновником было практически невозможно. Представление о положении чиновника, не бравшего взятки, дает письмо товарища председателя Самарской палаты гражданского суда к князю А.М.Урусову (1857). Отказавшись от взятки в 500 рублей серебром и добившись возвращения в казну 1500 рублей серебром, списанных уже в безвозвратный расход, председатель суда Селиванов с больной женой и двумя маленькими детьми больше недели сидел на хлебе и воде. "Удивительно, что там, - пишет с горечью автор письма, - где актрисы, актеры, фигляры и шарлатаны находят покровителей, честный дворянин, скажу более, чиновник, может умереть с голоду".
Отношение общества к допускавшим злоупотребления было более чем терпимым: "кто много получал, тот и высоко почитался, кто получал мало или ничего не получал, кроме жалованья, тот мелко плавал в общественном мнении". Такой критерий оценки чиновника, как считал Веселовский, вполне закономерен: чиновник берущий более удобен для общества, чем праведник. "Люди, которые пользовались... большей частью богомольны и щедры к церкви и потому на хорошем счету у духовенства; они много забирают в лавках и потому уважаются купечеством; они делают приемы и дают праздники, следовательно, очень симпатичны отцам семейств, танцующей молодежи, дамам и девицам; они влиятельны и потому всегда найдут случай угодить нужному человеку. Гораздо менее сподручен какой-нибудь бессребренник. Идя против общего течения, не находя себе поддержки, он, большей частью, бывает желчен, сух, малодоступен. Для общественной жизни он бесполезен и даже неприятен, потому что в нем чуется какой-то безмолвный протест... большинство одобрительных голосов будет на стороне того, кто плывет по течению, кто "живет и дает жить другому", кто "душа-человек".
Только к концу 1850-х годов, когда стало очевидным, что страна стоит на пороге серьезных преобразований во всех сферах жизни, возникла возможность для осуществления действенных мер по пресечению злоупотреблений. В ходе ревизий губернских учреждений открылись столь многочисленные нарушения законности, что при отстранении от службы только "наиболее виноватых и вредных должностных лиц" большинство мест оставались вакантными. А.Г.Казначеев, ревизовавший в 1858 году состояние крестьянских дел в ряде губерний, признал необходимым отстранить от должности также окружных начальников, волостных голов, сельских старост, сборщиков податей и "в особенности писарей". В результате "три четверти мест могли остаться вакантными".
Еще печальней для чиновников кончались ревизии палат государственных имуществ, которые проводил граф М.Н.Муравьев, назначенный в 1857 году министром государственных имуществ. "...Были такие палаты, в которых министр весь состав присутствия изгонял вон и, заперев двери присутствия и положивши ключ в свой карман, объявлял, что палата закрыта до сформирования нового для нее состава". Такие жесткие меры принесли свои результаты. Резко сократилось число недвижимых имений, купленных чиновниками и их женами: если в 1850 году владельцами имений стали 622 чиновника, то в 1857 - только 105 (число покупателей сократилось почти в 6 раз, большинство из них составляли чиновники 9 - 14-го класса).
Комментариев нет:
Отправить комментарий