С середины 18 века, по мере того, как в России начал распространяться дух Просвещения, процедура сватовства стала источником немалых проблем и волнений для дворянской молодежи. Если мелкопоместное дворянство продолжало придерживаться традиционного подхода кое-где еще и в начале 19 века, то дворянам, зараженным веяниями эпохи, было абсолютно непонятно, как же теперь будет правильно посвататься к девушке.
Тем не менее, в XVIII веке в русском дворянском быту еще доминировали традиционные формы вступления в брак: жених добивался согласия родителей, после чего уже следовало объяснение с невестой. Предварительное объяснение в любви, да и вообще романтические отношения между молодыми людьми хотя и вторгались в практику, но по нормам приличия считались необязательными или даже нежелательными. Молодежь осуждала строгость родительских требований, считая их результатом необразованности и отсталости.
В качестве бунта против традиций и "отцов" молодежь начала переходить к такой давно забытой и неактуальной форме сватовства, как похищение невесты. Здесь следует еще раз подчеркнуть, что это отнюдь не пережиток прошлого, поскольку для 17 века похищение девушки было тягчайшим преступлением. Нет, это была именно новая форма вступления в брак, не выходящая за пределы дворянского круга.
В начале XIX века она войдет в норму «романтического» поведения и живо проникнет в быт. И если в большинстве случаев такое сватовство было поводом для легкой иронии, то это совсем не значит, что оно могло не получить уже трагического продолжения.
Осенью в Москву съезжались девушки, чей возраст приближался к брачному, и проводили там время до Троицы. Как я сказал в предыдущем постинге, единственной формой общественной активности дворян были балы, где и происходила "ярмарка невест". Сватовство состояло обычно в беседе кандидата в женихи с родителями девушки.
После полученного от них предварительного согласия в залу приглашалась невеста, у которой спрашивали, согласна ли она выйти замуж. Предварительное объяснение с девушкой считалось нарушением приличия. Однако практически, уже начиная с 70-х годов XVIII века, молодой человек предварительно беседовал с девушкой на балу. Такая беседа считалась приличной и ни к чему еще не обязывала. Этим она отличалась от индивидуального посещения дома, в котором есть девушка на выданье. Частый приезд молодого человека в такой дом уже накладывал на него обязательства, так как «отпугивал» других женихов и, в случае внезапного прекращения приездов, давал повод для обидных для девушки предположений и догадок. Случаи сватовства (чаще всего, если инициатором их был знатный, богатый и немолодой жених) могли осуществляться и без согласия девушки, уступавшей приказу или уговорам родителей. Однако они были не очень часты и оставляли у невесты возможность реализовать свой отказ в церкви. В случае, если невеста отвергала брак на более раннем этапе или родители находили эту партию неподходящей, отказ делался в ритуальной форме: претендента благодарили за честь, но говорили, что дочь еще не думает о браке, слишком молода или же, например, намеревается поехать в Италию, чтобы совершенствоваться в пении. В случае согласия начинался ритуал подготовки к браку. Жених устраивал «мальчишник»: встречу с приятелями по холостой жизни и прощание с молодостью.
Помещичья свадьба отличалась от крестьянской не только богатством, но и заметной «модернизацией». Соединяя в себе черты народного обряда, церковных свадебных нормативов и специфически дворянского быта, она образовывала исключительно своеобразную смесь.
Показания японца Дайкокуя Кодаю, попавшего после кораблекрушения в Россию и в 1791 году привезенного в Петербург.
«На жениха надевают новую одежду, и он отправляется к невесте в сопровождении родственников и дружки, а также красивого мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, выбранного для того, чтобы впереди них нести икону. Мальчика усаживают на четырехколесную повозку, для чего на нее кладут доску, как скамейку. За ним в одной коляске в дом невесты едут жених и дружка».
Войдя в дом невесты, «жених и все сопровождающие его молятся иконе, висящей в комнате, и только после этого усаживаются на стулья. В это время мать выводит за руку невесту и передает ее жене дружки. Жена дружки берет невесту за руку, целуется со всеми остальными и в одной карете с невестой отправляется прямо в церковь, а жених едет туда же в одной карете со дружкой».
После этого невеста и сопровождающие ее входят в церковь, и священник выносит им уборы, «похожие на венцы». «Затем настоятель храма приносит два кольца и надевает их на безымянные пальцы жениха и невесты. Говорят, что эти кольца присылает в церковь жених дня за четыре-пять до свадьбы. Потом зажигают восковые свечи и раздают их всем четверым (жениху с невестой и тем, кто держит над их головами венцы), а настоятель храма подходит к невесте и спрашивает: «По сердцу ли тебе жених?» Если она ответит: «По сердцу», он подходит к жениху и спрашивает: «По сердцу ли тебе невеста?» Если он ответит: «По сердцу», настоятель снова идет к невесте и снова спрашивает ее. Так повторяется три раза. Если жених или невеста дадут отрицательный ответ, то венчание тотчас же прекращается. По окончании этих вопросов и ответов настоятель мажет каким-то красным порошком ладони новобрачных, затем берет в правую руку свечу и со священной книгой в левой выходит вперед. Невеста держится за его рукав, а жених за рукав невесты... так они обходят семь раз вокруг алтаря. На этом кончается обряд венчания, после чего жених берет невесту за руку, и они садятся в одну карету».
Далее информатор сообщает, что родители жениха встречают новобрачных с "якимоти" (каравай). Затем происходит праздник, сопровождаемый музыкальным исполнением «на кокю (скрипка) и западном кото (клавесин)».
В отличие от низших сословий, в послепетровском дворянском быту можно было реализовать несколько вариантов поведения после свадьбы. Так, можно было — и такой способ был достаточно распространенным, особенно среди «просвещенных» слоев — прямо после свадьбы, по выходу из церкви, в коляске отправиться за границу. Другой вариант — требующий меньших расходов и, следовательно, распространенный на менее высоком социальном уровне — отъезд в деревню. Он не исключал ритуального праздника в городе (во многих случаях — традиционно в Москве), но можно было, особенно если свадьба была нерадостной, начинать путешествие непосредственно после выхода молодых из церкви.
Принято было, чтобы молодые переезжали в новый дом или в новонанятую квартиру.
Дворянская свадьба этого периода строилась как смешение «русского» и «европейского» обычаев. Причем до 20-х годов XIX века преобладало стремление справлять свадьбы «по-европейски», то есть более просто в ритуальном отношении. В дальнейшем же в дворянской среде намечается вторичное стремление придавать обряду национальный характер.
Одним из нововведений 18 века был развод. Продиктованный новым положением женщины и тем, что за дворянской женщиной теперь признавались права юридической личности (в частности, право самостоятельной собственности), развод сделался в XVIII — начале XIX века явлением значительно более частым, чем прежде. Это вступало в противоречие как с обычаями, так и с церковной традицией.
князь Щербатов:"Мы можем положить сие время началом, в которое жены начали покидать своих мужей. Не знаю я обстоятельств первого странного разводу; но в самом деле он был таков. Иван Бутурлин, а чей сын не знаю, имел жену Анну Семеновну; с ней слюбился Степан Федорович Ушаков, и она, отошед от мужа своего, вышла за своего любовника, и, публично содеяв любодейственный и противный церкви сей брак, жили. Потом Анна Борисовна графиня Апраксина, рожденная княжна Голицына, бывшая же в супружестве за графом Петром Алексеевичем Апраксиным, от него отошла. Я не вхожу в причины, чего ради она оставила своего мужа, который подлинно был человек распутного жития. Но знаю, что развод сей не церковным, но гражданским порядком был сужен. Муж ее, якобы за намерение учинить ей какую обиду в немецком позорище (театр) был посажден под стражу и долго содержался, и наконец ведено ей было дать ее указную часть из мужня имения при живом муже, а именоваться ей по прежнему княжною Голицыною. И тако отложа имя мужа своего, приведши его до посаждения под стражу, наследница части его имения учинилась, по тому токмо праву, что отец ее князь Борис Васильевич имел некоторой случай у двора, а потом, по разводе своем, она сделалась другом княгини Елены Степановны Куракиной, любовницы графа Шувалова".
Для развода в те годы требовалось решение консистории духовной канцелярии, утвержденное епархиальным архиереем; с 1806 года все дела этого рода решались только синодом. Брак мог быть расторгнут лишь при наличии строго оговоренных условий. Прелюбодеяние, доказанное свидетелями или собственным признанием, двоеженство, болезнь, делающая брак физически невозможным, безвестное отсутствие, ссылка и лишение прав состояния, покушение на жизнь супруга, монашество. Известны случаи, когда личное вмешательство царя или царицы решало бракоразводное дело в нарушение существующих законов.
В том случае, если получить развод было невозможно, практиковалось фактическое расторжение супружеских отношений - отъезд жены к родителям. Длительная раздельная жизнь могла быть для консистории аргументом в пользу развода. Русское законодательство давало дворянской женщине определенный объем юридических прав. Однако еще больше гарантий давал обычай.
Редкая и скандальная форма развода часто заменялась практическим разводом: супруги разъезжались, мирно или немирно делили владения, после чего женщина получала свободу. Впрочем, это могло быть чревато дальнейшими осложнениями, как мы можем увидеть на примере Суворова. Его конфликт и фактический развод с Варварой Ивановной привел к шумному скандалу, втянувшему в себя петербургскую знать, включая императора Павла I. В октябре 1797 года В.И.Суворова, запасшись поддержкой находящихся «в случае», то есть снискавших расположение императора вельмож, и воспользовавшись холодными отношениями между Павлом и фельдмаршалом, потребовала от мужа, с которым давно уже разъехалась, чтобы он уплатил ее огромные долги — их числилось 22 тысячи рублей, увеличил получаемую ею годовую сумму денег. Суворов через посредников отвечал, что «он сам должен, а по сему не может ей помочь». Конфликт дошел через находившегося тогда в должности генерал-прокурора павловского фаворита Куракина до царя. Император распорядился «сообщить графине Суворовой, что она может требовать от мужа по закону». Фактически это означало гарантию выигрыша, если конфликт дойдет до официальных инстанций. Варвара Ивановна приняла к сведению высочайшую резолюцию и подала через генерал-прокурора прошение, в котором уже не ограничилась суммой в 22 тысячи для уплаты долгов, но жаловалась на то, что не имеет собственного дома, и на материальные трудности. Тут же она прибавляла, что была бы счастлива и «с благодарностью проводила бы остаток дней своих, если бы могла бы жить в доме своего мужа», запросив еще в добавок имущество, которое приносило бы дохода не менее восьми тысяч рублей в год. Павел наложил резолюцию, по которой Суворову должны были объявить, «чтобы он исполнил желание жены». Суворов, находившийся в это время в трудном денежном положении, вынужден был подчиниться воле императора. В ноябре 1797 года он писал графу Н.А.Зубову о своем согласии предоставить свой «рожественский дом» и сообщил о невозможности исполнить «иные претензии», поскольку он «в немощах». После императорского указа он сообщает Зубову: «Ю.А.Николев через князя Куракина мне высочайшую волю объявил. По силе сего Графине Варваре Ивановне прикажите отдать для пребывания домы и ежегодно отпускать ей по 8000 р. я ведаю, что Графиня Варвара много должна, мне сие постороннее»
Тем не менее, в XVIII веке в русском дворянском быту еще доминировали традиционные формы вступления в брак: жених добивался согласия родителей, после чего уже следовало объяснение с невестой. Предварительное объяснение в любви, да и вообще романтические отношения между молодыми людьми хотя и вторгались в практику, но по нормам приличия считались необязательными или даже нежелательными. Молодежь осуждала строгость родительских требований, считая их результатом необразованности и отсталости.
В качестве бунта против традиций и "отцов" молодежь начала переходить к такой давно забытой и неактуальной форме сватовства, как похищение невесты. Здесь следует еще раз подчеркнуть, что это отнюдь не пережиток прошлого, поскольку для 17 века похищение девушки было тягчайшим преступлением. Нет, это была именно новая форма вступления в брак, не выходящая за пределы дворянского круга.
В начале XIX века она войдет в норму «романтического» поведения и живо проникнет в быт. И если в большинстве случаев такое сватовство было поводом для легкой иронии, то это совсем не значит, что оно могло не получить уже трагического продолжения.
Осенью в Москву съезжались девушки, чей возраст приближался к брачному, и проводили там время до Троицы. Как я сказал в предыдущем постинге, единственной формой общественной активности дворян были балы, где и происходила "ярмарка невест". Сватовство состояло обычно в беседе кандидата в женихи с родителями девушки.
После полученного от них предварительного согласия в залу приглашалась невеста, у которой спрашивали, согласна ли она выйти замуж. Предварительное объяснение с девушкой считалось нарушением приличия. Однако практически, уже начиная с 70-х годов XVIII века, молодой человек предварительно беседовал с девушкой на балу. Такая беседа считалась приличной и ни к чему еще не обязывала. Этим она отличалась от индивидуального посещения дома, в котором есть девушка на выданье. Частый приезд молодого человека в такой дом уже накладывал на него обязательства, так как «отпугивал» других женихов и, в случае внезапного прекращения приездов, давал повод для обидных для девушки предположений и догадок. Случаи сватовства (чаще всего, если инициатором их был знатный, богатый и немолодой жених) могли осуществляться и без согласия девушки, уступавшей приказу или уговорам родителей. Однако они были не очень часты и оставляли у невесты возможность реализовать свой отказ в церкви. В случае, если невеста отвергала брак на более раннем этапе или родители находили эту партию неподходящей, отказ делался в ритуальной форме: претендента благодарили за честь, но говорили, что дочь еще не думает о браке, слишком молода или же, например, намеревается поехать в Италию, чтобы совершенствоваться в пении. В случае согласия начинался ритуал подготовки к браку. Жених устраивал «мальчишник»: встречу с приятелями по холостой жизни и прощание с молодостью.
Помещичья свадьба отличалась от крестьянской не только богатством, но и заметной «модернизацией». Соединяя в себе черты народного обряда, церковных свадебных нормативов и специфически дворянского быта, она образовывала исключительно своеобразную смесь.
Показания японца Дайкокуя Кодаю, попавшего после кораблекрушения в Россию и в 1791 году привезенного в Петербург.
«На жениха надевают новую одежду, и он отправляется к невесте в сопровождении родственников и дружки, а также красивого мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, выбранного для того, чтобы впереди них нести икону. Мальчика усаживают на четырехколесную повозку, для чего на нее кладут доску, как скамейку. За ним в одной коляске в дом невесты едут жених и дружка».
Войдя в дом невесты, «жених и все сопровождающие его молятся иконе, висящей в комнате, и только после этого усаживаются на стулья. В это время мать выводит за руку невесту и передает ее жене дружки. Жена дружки берет невесту за руку, целуется со всеми остальными и в одной карете с невестой отправляется прямо в церковь, а жених едет туда же в одной карете со дружкой».
После этого невеста и сопровождающие ее входят в церковь, и священник выносит им уборы, «похожие на венцы». «Затем настоятель храма приносит два кольца и надевает их на безымянные пальцы жениха и невесты. Говорят, что эти кольца присылает в церковь жених дня за четыре-пять до свадьбы. Потом зажигают восковые свечи и раздают их всем четверым (жениху с невестой и тем, кто держит над их головами венцы), а настоятель храма подходит к невесте и спрашивает: «По сердцу ли тебе жених?» Если она ответит: «По сердцу», он подходит к жениху и спрашивает: «По сердцу ли тебе невеста?» Если он ответит: «По сердцу», настоятель снова идет к невесте и снова спрашивает ее. Так повторяется три раза. Если жених или невеста дадут отрицательный ответ, то венчание тотчас же прекращается. По окончании этих вопросов и ответов настоятель мажет каким-то красным порошком ладони новобрачных, затем берет в правую руку свечу и со священной книгой в левой выходит вперед. Невеста держится за его рукав, а жених за рукав невесты... так они обходят семь раз вокруг алтаря. На этом кончается обряд венчания, после чего жених берет невесту за руку, и они садятся в одну карету».
Далее информатор сообщает, что родители жениха встречают новобрачных с "якимоти" (каравай). Затем происходит праздник, сопровождаемый музыкальным исполнением «на кокю (скрипка) и западном кото (клавесин)».
В отличие от низших сословий, в послепетровском дворянском быту можно было реализовать несколько вариантов поведения после свадьбы. Так, можно было — и такой способ был достаточно распространенным, особенно среди «просвещенных» слоев — прямо после свадьбы, по выходу из церкви, в коляске отправиться за границу. Другой вариант — требующий меньших расходов и, следовательно, распространенный на менее высоком социальном уровне — отъезд в деревню. Он не исключал ритуального праздника в городе (во многих случаях — традиционно в Москве), но можно было, особенно если свадьба была нерадостной, начинать путешествие непосредственно после выхода молодых из церкви.
Принято было, чтобы молодые переезжали в новый дом или в новонанятую квартиру.
Дворянская свадьба этого периода строилась как смешение «русского» и «европейского» обычаев. Причем до 20-х годов XIX века преобладало стремление справлять свадьбы «по-европейски», то есть более просто в ритуальном отношении. В дальнейшем же в дворянской среде намечается вторичное стремление придавать обряду национальный характер.
Одним из нововведений 18 века был развод. Продиктованный новым положением женщины и тем, что за дворянской женщиной теперь признавались права юридической личности (в частности, право самостоятельной собственности), развод сделался в XVIII — начале XIX века явлением значительно более частым, чем прежде. Это вступало в противоречие как с обычаями, так и с церковной традицией.
князь Щербатов:"Мы можем положить сие время началом, в которое жены начали покидать своих мужей. Не знаю я обстоятельств первого странного разводу; но в самом деле он был таков. Иван Бутурлин, а чей сын не знаю, имел жену Анну Семеновну; с ней слюбился Степан Федорович Ушаков, и она, отошед от мужа своего, вышла за своего любовника, и, публично содеяв любодейственный и противный церкви сей брак, жили. Потом Анна Борисовна графиня Апраксина, рожденная княжна Голицына, бывшая же в супружестве за графом Петром Алексеевичем Апраксиным, от него отошла. Я не вхожу в причины, чего ради она оставила своего мужа, который подлинно был человек распутного жития. Но знаю, что развод сей не церковным, но гражданским порядком был сужен. Муж ее, якобы за намерение учинить ей какую обиду в немецком позорище (театр) был посажден под стражу и долго содержался, и наконец ведено ей было дать ее указную часть из мужня имения при живом муже, а именоваться ей по прежнему княжною Голицыною. И тако отложа имя мужа своего, приведши его до посаждения под стражу, наследница части его имения учинилась, по тому токмо праву, что отец ее князь Борис Васильевич имел некоторой случай у двора, а потом, по разводе своем, она сделалась другом княгини Елены Степановны Куракиной, любовницы графа Шувалова".
Для развода в те годы требовалось решение консистории духовной канцелярии, утвержденное епархиальным архиереем; с 1806 года все дела этого рода решались только синодом. Брак мог быть расторгнут лишь при наличии строго оговоренных условий. Прелюбодеяние, доказанное свидетелями или собственным признанием, двоеженство, болезнь, делающая брак физически невозможным, безвестное отсутствие, ссылка и лишение прав состояния, покушение на жизнь супруга, монашество. Известны случаи, когда личное вмешательство царя или царицы решало бракоразводное дело в нарушение существующих законов.
В том случае, если получить развод было невозможно, практиковалось фактическое расторжение супружеских отношений - отъезд жены к родителям. Длительная раздельная жизнь могла быть для консистории аргументом в пользу развода. Русское законодательство давало дворянской женщине определенный объем юридических прав. Однако еще больше гарантий давал обычай.
Редкая и скандальная форма развода часто заменялась практическим разводом: супруги разъезжались, мирно или немирно делили владения, после чего женщина получала свободу. Впрочем, это могло быть чревато дальнейшими осложнениями, как мы можем увидеть на примере Суворова. Его конфликт и фактический развод с Варварой Ивановной привел к шумному скандалу, втянувшему в себя петербургскую знать, включая императора Павла I. В октябре 1797 года В.И.Суворова, запасшись поддержкой находящихся «в случае», то есть снискавших расположение императора вельмож, и воспользовавшись холодными отношениями между Павлом и фельдмаршалом, потребовала от мужа, с которым давно уже разъехалась, чтобы он уплатил ее огромные долги — их числилось 22 тысячи рублей, увеличил получаемую ею годовую сумму денег. Суворов через посредников отвечал, что «он сам должен, а по сему не может ей помочь». Конфликт дошел через находившегося тогда в должности генерал-прокурора павловского фаворита Куракина до царя. Император распорядился «сообщить графине Суворовой, что она может требовать от мужа по закону». Фактически это означало гарантию выигрыша, если конфликт дойдет до официальных инстанций. Варвара Ивановна приняла к сведению высочайшую резолюцию и подала через генерал-прокурора прошение, в котором уже не ограничилась суммой в 22 тысячи для уплаты долгов, но жаловалась на то, что не имеет собственного дома, и на материальные трудности. Тут же она прибавляла, что была бы счастлива и «с благодарностью проводила бы остаток дней своих, если бы могла бы жить в доме своего мужа», запросив еще в добавок имущество, которое приносило бы дохода не менее восьми тысяч рублей в год. Павел наложил резолюцию, по которой Суворову должны были объявить, «чтобы он исполнил желание жены». Суворов, находившийся в это время в трудном денежном положении, вынужден был подчиниться воле императора. В ноябре 1797 года он писал графу Н.А.Зубову о своем согласии предоставить свой «рожественский дом» и сообщил о невозможности исполнить «иные претензии», поскольку он «в немощах». После императорского указа он сообщает Зубову: «Ю.А.Николев через князя Куракина мне высочайшую волю объявил. По силе сего Графине Варваре Ивановне прикажите отдать для пребывания домы и ежегодно отпускать ей по 8000 р. я ведаю, что Графиня Варвара много должна, мне сие постороннее»
Комментариев нет:
Отправить комментарий