Итак, разберемся, каков же в действительности был механизм влияния Распутина на августейшее семейство.
Отношение царя к Распутину явно отличалось от отношения жены, было гораздо более сдержанным и временами, как видно из переписки, даже скептическим. Очень верно и точно различие в отношении супругов к разного рода юродивым и псевдосвятым вообще, к Распутину в частности, выразил Шавельский. «Если, — писал он, — разные «блаженные», юродивые и другие «прозорливцы» для императрицы были необходимы, то для него они не были лишни. Императрица не могла жить без них, он к ним скоро привыкал. Скоро он привык и к Распутину».
Французский посол Морис Палеолог отвечал на этот вопрос примерно также. «Имеет ли Распутин такую же власть над императором, как над императрицей?» — «Нет, и разница ощутительна», особенно тогда, когда «старец» вмешивается в политику. «Тогда Николай II облекается в молчание и осторожность, он избегает затруднительных вопросов; он откладывает решительные ответы, во всяком случае он подчиняется после большой внутренней борьбы, в которой его прирожденный ум очень часто одерживает верх. Но в отношении моральном и религиозном император глубочайшим образом подчиняется влиянию Распутина».
Родзянко, в свою очередь, настаивал на том, что, хотя императрица сумела расположить царя к Распутину и внушить доверие к нему, он, Родзянко, «на основании личного опыта» положительно утверждает, что «в тайниках души императора Николая II до последних дней его царствования все же шевелилось мучительное сомнение».
Если это так, то с полной очевидностью следует, что сам Распутин без царицы не мог бы иметь сколько-нибудь существенного влияния на политику Николая II. Более того, весьма сомнительно, чтобы он вообще мог уцелеть в качестве очередного «блаженного» при дворе при его наклонностях и образе жизни: царь под соответствующим давлением, о котором уже говорилось, не задумываясь, выдал бы его Джунковскому или Самарину и испытал бы при этом, вероятно, немалое облегчение. Николай, как мы видим, отлично понимал, да и императрица этого не только не скрывала, но ежеминутно подчеркивала, что ее советы и указания — это советы и указания «Друга».
Таким образом, все упиралось в царицу, и недаром те из окружения царя, которые были противниками Распутина, решение проблемы видели в той или иной форме изоляций царя от его жены. Наиболее модной в этих кругах была мысль о заточении царицы в монастырь.
Чем объяснить причины и силу влияния «старца» на императрицу, а ее — на последнего российского самодержца? Наблюдатели, и из числа тех, которых мы цитировали, и другие, объясняли неспособность Николая противостоять напору истеричной супруги любовью к ней и бесхарактерностью.
Источник всепоглощающего влияния Распутина на царицу свидетели и современники усматривали в ее экзальтированном истерическом характере, который обусловливал также и ее мистицизм. Так, один из них писал: «Но тут возникает перед нами непонятный вопрос: как могло случиться, что иностранная принцесса, родившаяся в культурной западноевропейской среде и воспитанная при английском дворе в духе позитивизма и реализма, подпала под неограниченное влияние некультурного мужика, очутилась в таком мраке мистицизма и стала исповедовать столь отсталые взгляды на государственное правление?» Ответ был следующим: экзальтация и болезненная психика.
Умело используя это, Распутин, по всеобщему мнению, внушил ей мысль, ставшую для нее отправной точкой всех ее суждений и поступков: пока он, Распутин, будет при дворе, будет, во-первых, жив наследник и, во-вторых, царь сохранит свой престол. В противном случае царевич умрет, а Николай II лишится трона. Тем самым все якобы сводится к тому, что отношение императрицы к «старцу» покоилось исключительно на чувстве, ее преданность ему была чисто эмоциональной, без участия разума, потому абсолютной и слепой. Иными словами, вера царицы в Распутина не имеет никакого объективного обоснования, она от начала до конца субъективна и, следовательно, случайна.
Но во всех письмах царицы августейшему супругу, в числе приводимых ею аргументов о необходимости следовать указаниям «старца», повторяющихся десятки раз, нет ни одной ссылки на болезнь наследника. Точно так же не выдерживает проверки фактами тезис о том, что вера царицы в Распутина была слепой, в частности утверждение, что она не верила никаким фактам о его образе жизни и неблаговидных проделках, как бы они ни были бесспорны. В действительности вера была не столь слепой, как считали современники.
Шавельский в своих воспоминаниях приводит одну очень любопытную деталь, которую он со свойственной ему проницательностью совершенно точно истолковал. У царицы имелась книга «Юродивые святые русской церкви» с ее собственноручными отметками в тех местах, где говорилось, что у некоторых святых юродство проявлялось в форме половой распущенности. «Дальнейшие комментарии, — заключал по этому поводу автор, — излишни». Иными словами, царица только делала вид, что не верит обвинениям Распутина в разврате, на самом деле она вполне допускала такую возможность.
Не было для нее секретом и пьянство Распутина. Тот же Шавельский со слов духовника царицы Васильева описал безобразную сцену, когда распоясавшийся «старец» в присутствии «Аннушки» и своей августейшей покровительницы с вызовом, бросанием бутылок и прочим пил .стакан за стаканом, бормоча при этом заплетающимся языком (царица отреагировала на эту выходку тем, что, коленопреклоненная, положила «старцу» голову на колени): «Слышь! Напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю, развратничаю и пьянствую». Спустя годы Шавельский прочитал, что по поводу этого вечера 5 ноября 1916 г. царица написала «папаше»: «Только что видела нашего Друга — скажи ему по-хорошему привет. Он был очень весел после обеда в трапезе, но не был пьян».
В той же переписке мы находим указание, что для императрицы Не были секретом и нечистоплотные деловые связи «Друга». В письме от 26 сентября 1916 г. она просит царя, чтобы известного своими противозаконными махинациями банкира Рубинштейна, арестованного военными властями, «без шума» выслали в Сибирь, так как его арест совершен «в надежде найти улики против нашего Друга». Конечно, оправдывала она свою просьбу, за ним «водятся грязные денежные дела, но не за ним же одним». Вместо Сибири Рубинштейн благодаря хлопотам того же Распутина попадает в Псков, а спустя месяц императрица уже просит супруга приказать перевести его из Пскова в ведение Министерства внутренних дел. Таковы факты.
Показательно, что те же Гурко, Шавельский и т. д., писавшие о громадности влияния Распутина, отчетливо понимали, что корни этого влияния гораздо глубже, чем личные особенности царской четы и самого «старца», что сами по себе вне условий, породивших Распутина и «распутинщину», эти особенности никогда бы не дали такого результата. Эти условия, по их мнению, коренились в порочности высшего общества.
Сановники, указывал Шавельский, в душе «ненавидели и презирали грязного мужика», но в то же время «раболепствовали перед Распутиным,; спешно исполняли его требования, воскуривали перед ним фимиам исключительно по низким побуждениям», тем самым сами же вместе с аристократией закрепляли его славу Распутин, писал другой очевидец, Джунковский, «пользовался своим влиянием и постоянно вмешивался в вопросы о назначениях даже на высшие должности. Но в этом его винить нельзя было, само общество потакало ему в этом, поощряло его; было очень много лиц, занимавших очень высокие посты, которые считали за честь близкое знакомство с Распутиным, поэтому, конечно, он привык, что ему все позволено. Сделавши волшебную карьеру, взобравшись на высоту, этот темный сибирский крестьянин увидел вокруг себя такой разгул низости, такое пресмыкательство, которые не могли не вызвать в нем ничего другого, как презрение и поведение его и «вольное» обращение с поклонницами, и небрежительное с пресмыкающимися перед ним, хотевшим сделать карьеру, вполне понятно». К сожалению, сокрушался Джунковский, и «мой министр» (т.е. Маклаков) в отношении Распутина «не был совершенно безупречен».
Квартира Распутина, свидетельствовал французский посол, «день и ночь осаждалась просителями — генералами и чиновниками, архиереями и архимандритами, статскими советниками и сенаторами, адвокатами и камергерами, статс-дамами и светскими женщинами. Это было непрерывное шествие».
Родзянко твердо верил: «Если бы высшие слои русского общества дружно сплотились и верховная власть встретила серьезное, упорное сопротивление», убедилась бы, «что мнение о Распутине одинаковое у всех, что ей не на кого опираться, то от Распутина и его клики не осталось бы и следа».
Веру царицы в Распутина поддерживала окружающая среда, решительно заявлял Гурко. «Хвостовы, Штюрмеры, Белецкие и многие другие» отлично понимали, какой вред наносит Распутин, «тем не менее поддерживали его престиж в глазах царицы». Не кто иной, как сам митрополит Питирим, относился к «старцу» с величайшим почтением. «Не подлежит сомнению, — заключал автор, — что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он достиг».
«Больное время и прогнившая часть общества, — обобщал Шавельский, — помогли ему (Распутину) подняться на головокружительную высоту, чтобы затем низвергнуться в пропасть; в известном отношении увлечь за собой Россию».
Как бы ни были верны эти заключения, они не составляют всей правды, а являются только гранью ее.
Политическое мировоззрение царя и царицы находилось в противоречии с окружавшей их действительностью. Оно у обоих было совершенно одинаковым и очень простым: царская власть была и должна оставаться самодержавной и неограниченной, власть царя в России обусловлена, органична и необходима именно в силу народной любви.
Без учета этой исходной посылки невозможно правильно понять и оценить политику царизма в последние годы его существования. Вера в то, что народ (и особенно армия) обожает своего монарха именно за то, что он монарх неограниченный и самодержавный, была у царской четы тем сильнее, чем меньше для этого имелось оснований. Эта вера была совершенно иллюзорной, ничего общего с действительностью не имевшей.
Мосолов в этой связи писал: «Царь был убежден, что народ его искренне любит, а что вся крамола — наносное явление, явившееся следствием пропаганды властолюбивой интеллигенции». Народ, по мнению царя, еще не достиг гражданской и политической зрелости, ему нельзя предоставлять полную самостоятельности, потому что он сразу подпадает под пагубное влияние той же зловредной интеллигенции. Отсюда стремление царя ко всему «народному», вернее, к псевдонародному, попытки непосредственного с ним общения. «Государь, — указывал тот же автор, — не пропускал ни одной волости, чтобы не поговорить хотя бы с двумя-тремя крестьянами». Вопрос о том, как обойти «средостение» между троном и народом, т. е. допрос о непосредственном, без чиновников, общении с ним, постоянно занимал мысль царя. «Главную надежду на сближение с массами государь, безусловно, возлагал на непосредственную встречу с ними, будь то в войсках или среди крестьянства».
«Народный» стиль Николай II не только насаждал в собственном быту но и пытался распространить на государственные учреждения. Он надевал дома красные крестьянские рубахи и дал их под мундир стрелкам императорской фамилии, возник даже грандиозный проект замены придворных мундиров боярскими костюмами времен Алексея Михайловича. Одному из художников было поручено изготовить соответствующие эскизы. От затеи отказались только потому, что ее осуществление потребовало огромных затрат. Царь был большим приверженцем чистоты русского языка и не любил употребления иностранных слов в официальных документах. «Я, — жаловался он Мосолову, — подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах (министров). Только Министерство иностранных дел совершенно не поддается воздействию и продолжает быть неисправимым».
«Народность» царя была так велика, что даже сделала неприемлемым для него Петра I. «Конечно,— говорил он,— я признаю много заслуг за моим знаменитым предком, но сознаюсь, что был бы неискренен, ежели бы вторил Вашим (Мосолова) восторгам. Это предок, которого менее других люблю за его увлечения западной культурой и попирание всех чисто русских обычаев. Нельзя насаживать чужое сразу, без переработки». «Это антипатия к великому реформатору, — добавлял автор от себя, — гнездилась в природе царя».
Точно такого же взгляда на царскую власть и русский народ придерживалась и царица. «Не подлежит сомнению, — писал Гурко, — что уверенность Императрицы в незыблемой прочности самодержавного строя в России построена была на убеждении, что простой народ, русское крестьянство обожают своего монарха».
Разуверить царскую чету в этой слепой и попросту глупой вере не могли никакие факты, никакие предостережения самых преданных и пользующихся их доверием людей. Даже когда до революции оставались считанные дни и земля горела под ногами, Николай II и его супруга считали, что все ошибаются, все обойдется, потому что народ и армия за них. Они считали, свидетельствует Спиридович, что против государя и режима идут только Гос[ударственная] дума, интеллигенция, но что весь простой народ горой стоит за государя и что, самое главное, за государя горой стоит его армия с высшим командным составом».
Флигель-адъютант царя А. А. Мордвинов следующим образом передает настроение своего высокого патрона. Ему предъявляли требования от имени всенародных избранников, а «он чувствовал, что две трети его подданных об этих требованиях не только мало знают, их не понимают, но и всякое уменьшение его власти будут считать преступлением по отношению к нему и к народу».
Естественно, у всех этих свидетелей должен был возникнуть вопрос о причинах столь безоглядного, упорства.
Идея о неограниченности царской власти, по мнению Гурко, была внушена царю Д. С. Сипягиным и князем В. П. Мещерским. Первый, указывал Гурко, отличался ограниченностью, второй — «раболепной подлостью». Помимо традиционного воспитания в духе уваровской формулы «народной» ориентации царя способствовало и унаследованное им от своего предка Александра I «византийcтво», связанное с недоверием к ближайшему окружению — великокняжеской и правительственно-бюрократической среде, и обусловленный этим недоверием курс на самоизоляцию, замыкание в узком кругу пользующихся доверием лиц. Следствием этого явилось стремление найти опору в «преданных» народных массах.
Итак, круг замкнулся. Оторванная от реальной жизни, существующая в мире политических иллюзий, царская чета неминуемо отторгала любого честного служаку или бюрократа, хотя бы попытавшегося вернуть их к реальности. Они не доверяли министрам, не доверяли генералам, не доверяли царской фамилии. По сути, царь, царица и их дети оказались в полной изоляции. И им были нужны, просто необходимы люди, которые бы "искренне" разделяли бы с ними их узкий фантастический мирок. И Распутин с Вырубовой ловко заняли пустующую нишу. Специфический облик Распутина обусловлен религиозной экзальтированностью царицы и псевдонародностью царя. Будь их предпочтения другими, "Распутин" мог бы ходить в пиджаке и изъясняться на десяти языках, или быть художником, или повесой... но одно осталось бы неизменным - так или иначе это был бы человек, поддакивающий убеждениям августейшей четы, и использующий их к личной выгоде.
Современники рисуют Распутина человеком, очень хорошо понимавшим психологию царицы, человеком, внешняя грубость и бесцеремонность которого были всегда очень точно взвешены и основывались на тонком знании того факта, что его покровительница жаждала в своем своеобразном понимании «простоты и народности». Обращаясь к ней и ее супругу на «ты», называя их «мамашей» и «папашей», Распутин демонстрировал не только грубость и неотесанность, но и подлинный ум человека, понимавшего своих августейших покровителей (а потому в глубине души и презиравшего их, в первую голову царя).
Там, где дело касалось политики и назначений на высшие должности, тактика Распутина была совершенно иной. «Надо... признать, — писал по этому поводу Гурко, — что Распутин, проводя своего кандидата, сперва тщательно старался выяснить степень приемлемости его самой государыне и лиц ей неугодных поддерживать не решался». И вот тут-то выступал «непременный посредник» — Вырубова. Лишь тогда, узнав, что Вырубова убедила царицу, «старец» высказывался открыто. «Таким образом, Распутин, — делал вывод автор, — действует только наверняка, хорошо понимая, что если его указание хотя бы однажды будет отвергнуто, он утратит значение оракула, советы коего обязательны». «Без ее (Вырубовой) непосредственного участия и деятельной помощи Распутин, невзирая на все свое влияние, достичь ничего не мог». Непосредственные сношения с царицей «были чрезвычайно редки» — «старец» тонко понимал, что частое общение, только ослабит или уничтожит его авторитет.
Представляется весьма сомнительным, указывал автор в другом месте, чтобы Распутин, «невзирая на все свое влияние», мог бы «заставить царицу отказаться от осуществления какого-либо намерения, которое она горячо желала бы исполнить».
Основной вывод Гурко относительно воздействия «старца» на императрицу сводился к следующему; «Влияние Распутина на царицу в вопросах государственных построено было главным образом на том, что и он и его клика умела внушить Александре Федоровне сознание, что она одна способна отстоять самодержавную власть русского царя, которую сама, по всей вероятности, этого не сознавая, она стремилась фактически присвоить себе». Он и Вырубова стремились так подсказать eй своих кандидатов в. министры, как будто это ее собственные кандидатуры.
Одна из «распутинок» баронесса Икскуль-Гильденбанд также указывала, что Распутин «очень оберегал свое влияние, боясь его утратить, и уклонялся от просьб, в которых он лично не был заинтересован по той или другой причине». Он предпочитал, не утруждая высочайших и эксплуатируя свою репутацию всемогущего, обращаться непосредственно к «министрам», хорошо зная, что ни один из них не захочет сделаться его врагом. В качестве примера она приводит рассказ журналиста Г.П. Сазонова, большого друга и поклонника Распутина, о его попытках при помощи «старца» вернуть к власти Витте, которого сам Распутин очень уважал и ценил, но которого ненавидел царь. Сазонов не раз заводил с Распутиным разговор в пользу опального сановника. Последний «утверждал, что часто говорил о нем с государем. и «мамашей», но не мог превзойти их недоброжелательство к С.Ю. Витте. Но особенно и не настаивал, в чем, впрочем?, он сознавался в интимном кружке. Как всегдашен боялся настаивать на том, что было неприятно государю и государыне».
На тот же пример с Витте ссылается и Гурко.
Эту же тему очень охотно развивал и флигель-адъютант царя Мордвинов. Да, признает он, Распутин влиял на царицу, а та — на царя, но «только тогда эти настояния могли иметь видимый успех, когда они совпадали с давно продуманными, без всякого распутинского влияния, с личными мнениями государя... Государь, повторяю это слово настойчиво, не любил, чтобы им руководили другие, в особенности когда он знал, что об этих воображаемых влияниях говорят»: «Он соглашался только с теми мнениями (царицы), — писал Мордвинов в другом месте, — которые не противоречили его собственным».
Положение любого фаворита при любом дворе, как бы оно ни было прочно на данный момент, перманентно находится под угрозой. С одной стороны, он полностью зависит от благорасположения монарха, привязанности которого в зависимости от каприза или давления могут измениться в любую минуту; с другой — фаворит всегда предмет величайшей зависти конкурентов или враждебной клики, интригующих против него. Поэтому он постоянно должен, быть начеку, проявлять осторожность и гибкость. И несомненно, главное его тактическое орудие — всегда «искусно вторить отзывам царя и царицы о намечаемых ими кандидатах», хотя на самом деле эти кандидатуры подсказаны им. В этом и состоит искусство фаворита — не только не задеть самолюбия своего высокого патрона, но и представить его в собственных глазах в самом выгодном свете. Царские, королевские, шахские и прочие фавориты всех времен и народов вели себя именно так, как вел себя Распутин.
Объяви себя Распутин сторонником ответственного перед Думой министерства, и его судьба при дворе решилась бы очень быстро, несмотря на «святость», умение лечить наследника и т. п. Это не только верно по отношению к «старцу», но в полной мере приложимо и к самой императрице. Ее политическое воздействие на супруга кончилось бы в тот момент, когда она предложила бы, скажем, на пост премьера вместо Штюрмера Милюкова, и никакая любовь царя к ней, как и его слабоволие, ей бы не помогли.
В итоге мы приходим к парадоксальному выводу. Сам по себе Распутин является самым обыкновенным фаворитом, чье правление было весьма кратковременным, но, поскольку оно пришлось на самый конец монархии, и оказалось тесно связано с именем царицы, было несказанно преувеличено впоследствии.
Попытки объяснить падение монархии "роковым" влиянием Распутина на "слабовольных" царя и царицу не выдерживают критики. Распутин - всего навсего необходимое порождение разлагающегося режима, замкнувшегося в мире иллюзий, и полностью потерявшего контроль над ходом событий.
Его короткое правление есть последняя отчаянная попытка царя и царицы, потерявших доверие ко всем и вся, взять управление страной непосредственно в свои руки. Попытки, логично завершившейся революцией.
Отношение царя к Распутину явно отличалось от отношения жены, было гораздо более сдержанным и временами, как видно из переписки, даже скептическим. Очень верно и точно различие в отношении супругов к разного рода юродивым и псевдосвятым вообще, к Распутину в частности, выразил Шавельский. «Если, — писал он, — разные «блаженные», юродивые и другие «прозорливцы» для императрицы были необходимы, то для него они не были лишни. Императрица не могла жить без них, он к ним скоро привыкал. Скоро он привык и к Распутину».
Французский посол Морис Палеолог отвечал на этот вопрос примерно также. «Имеет ли Распутин такую же власть над императором, как над императрицей?» — «Нет, и разница ощутительна», особенно тогда, когда «старец» вмешивается в политику. «Тогда Николай II облекается в молчание и осторожность, он избегает затруднительных вопросов; он откладывает решительные ответы, во всяком случае он подчиняется после большой внутренней борьбы, в которой его прирожденный ум очень часто одерживает верх. Но в отношении моральном и религиозном император глубочайшим образом подчиняется влиянию Распутина».
Родзянко, в свою очередь, настаивал на том, что, хотя императрица сумела расположить царя к Распутину и внушить доверие к нему, он, Родзянко, «на основании личного опыта» положительно утверждает, что «в тайниках души императора Николая II до последних дней его царствования все же шевелилось мучительное сомнение».
Если это так, то с полной очевидностью следует, что сам Распутин без царицы не мог бы иметь сколько-нибудь существенного влияния на политику Николая II. Более того, весьма сомнительно, чтобы он вообще мог уцелеть в качестве очередного «блаженного» при дворе при его наклонностях и образе жизни: царь под соответствующим давлением, о котором уже говорилось, не задумываясь, выдал бы его Джунковскому или Самарину и испытал бы при этом, вероятно, немалое облегчение. Николай, как мы видим, отлично понимал, да и императрица этого не только не скрывала, но ежеминутно подчеркивала, что ее советы и указания — это советы и указания «Друга».
Таким образом, все упиралось в царицу, и недаром те из окружения царя, которые были противниками Распутина, решение проблемы видели в той или иной форме изоляций царя от его жены. Наиболее модной в этих кругах была мысль о заточении царицы в монастырь.
Чем объяснить причины и силу влияния «старца» на императрицу, а ее — на последнего российского самодержца? Наблюдатели, и из числа тех, которых мы цитировали, и другие, объясняли неспособность Николая противостоять напору истеричной супруги любовью к ней и бесхарактерностью.
Источник всепоглощающего влияния Распутина на царицу свидетели и современники усматривали в ее экзальтированном истерическом характере, который обусловливал также и ее мистицизм. Так, один из них писал: «Но тут возникает перед нами непонятный вопрос: как могло случиться, что иностранная принцесса, родившаяся в культурной западноевропейской среде и воспитанная при английском дворе в духе позитивизма и реализма, подпала под неограниченное влияние некультурного мужика, очутилась в таком мраке мистицизма и стала исповедовать столь отсталые взгляды на государственное правление?» Ответ был следующим: экзальтация и болезненная психика.
Умело используя это, Распутин, по всеобщему мнению, внушил ей мысль, ставшую для нее отправной точкой всех ее суждений и поступков: пока он, Распутин, будет при дворе, будет, во-первых, жив наследник и, во-вторых, царь сохранит свой престол. В противном случае царевич умрет, а Николай II лишится трона. Тем самым все якобы сводится к тому, что отношение императрицы к «старцу» покоилось исключительно на чувстве, ее преданность ему была чисто эмоциональной, без участия разума, потому абсолютной и слепой. Иными словами, вера царицы в Распутина не имеет никакого объективного обоснования, она от начала до конца субъективна и, следовательно, случайна.
Но во всех письмах царицы августейшему супругу, в числе приводимых ею аргументов о необходимости следовать указаниям «старца», повторяющихся десятки раз, нет ни одной ссылки на болезнь наследника. Точно так же не выдерживает проверки фактами тезис о том, что вера царицы в Распутина была слепой, в частности утверждение, что она не верила никаким фактам о его образе жизни и неблаговидных проделках, как бы они ни были бесспорны. В действительности вера была не столь слепой, как считали современники.
Шавельский в своих воспоминаниях приводит одну очень любопытную деталь, которую он со свойственной ему проницательностью совершенно точно истолковал. У царицы имелась книга «Юродивые святые русской церкви» с ее собственноручными отметками в тех местах, где говорилось, что у некоторых святых юродство проявлялось в форме половой распущенности. «Дальнейшие комментарии, — заключал по этому поводу автор, — излишни». Иными словами, царица только делала вид, что не верит обвинениям Распутина в разврате, на самом деле она вполне допускала такую возможность.
Не было для нее секретом и пьянство Распутина. Тот же Шавельский со слов духовника царицы Васильева описал безобразную сцену, когда распоясавшийся «старец» в присутствии «Аннушки» и своей августейшей покровительницы с вызовом, бросанием бутылок и прочим пил .стакан за стаканом, бормоча при этом заплетающимся языком (царица отреагировала на эту выходку тем, что, коленопреклоненная, положила «старцу» голову на колени): «Слышь! Напиши папаше, что я пьянствую и развратничаю, развратничаю и пьянствую». Спустя годы Шавельский прочитал, что по поводу этого вечера 5 ноября 1916 г. царица написала «папаше»: «Только что видела нашего Друга — скажи ему по-хорошему привет. Он был очень весел после обеда в трапезе, но не был пьян».
В той же переписке мы находим указание, что для императрицы Не были секретом и нечистоплотные деловые связи «Друга». В письме от 26 сентября 1916 г. она просит царя, чтобы известного своими противозаконными махинациями банкира Рубинштейна, арестованного военными властями, «без шума» выслали в Сибирь, так как его арест совершен «в надежде найти улики против нашего Друга». Конечно, оправдывала она свою просьбу, за ним «водятся грязные денежные дела, но не за ним же одним». Вместо Сибири Рубинштейн благодаря хлопотам того же Распутина попадает в Псков, а спустя месяц императрица уже просит супруга приказать перевести его из Пскова в ведение Министерства внутренних дел. Таковы факты.
Показательно, что те же Гурко, Шавельский и т. д., писавшие о громадности влияния Распутина, отчетливо понимали, что корни этого влияния гораздо глубже, чем личные особенности царской четы и самого «старца», что сами по себе вне условий, породивших Распутина и «распутинщину», эти особенности никогда бы не дали такого результата. Эти условия, по их мнению, коренились в порочности высшего общества.
Сановники, указывал Шавельский, в душе «ненавидели и презирали грязного мужика», но в то же время «раболепствовали перед Распутиным,; спешно исполняли его требования, воскуривали перед ним фимиам исключительно по низким побуждениям», тем самым сами же вместе с аристократией закрепляли его славу Распутин, писал другой очевидец, Джунковский, «пользовался своим влиянием и постоянно вмешивался в вопросы о назначениях даже на высшие должности. Но в этом его винить нельзя было, само общество потакало ему в этом, поощряло его; было очень много лиц, занимавших очень высокие посты, которые считали за честь близкое знакомство с Распутиным, поэтому, конечно, он привык, что ему все позволено. Сделавши волшебную карьеру, взобравшись на высоту, этот темный сибирский крестьянин увидел вокруг себя такой разгул низости, такое пресмыкательство, которые не могли не вызвать в нем ничего другого, как презрение и поведение его и «вольное» обращение с поклонницами, и небрежительное с пресмыкающимися перед ним, хотевшим сделать карьеру, вполне понятно». К сожалению, сокрушался Джунковский, и «мой министр» (т.е. Маклаков) в отношении Распутина «не был совершенно безупречен».
Квартира Распутина, свидетельствовал французский посол, «день и ночь осаждалась просителями — генералами и чиновниками, архиереями и архимандритами, статскими советниками и сенаторами, адвокатами и камергерами, статс-дамами и светскими женщинами. Это было непрерывное шествие».
Родзянко твердо верил: «Если бы высшие слои русского общества дружно сплотились и верховная власть встретила серьезное, упорное сопротивление», убедилась бы, «что мнение о Распутине одинаковое у всех, что ей не на кого опираться, то от Распутина и его клики не осталось бы и следа».
Веру царицы в Распутина поддерживала окружающая среда, решительно заявлял Гурко. «Хвостовы, Штюрмеры, Белецкие и многие другие» отлично понимали, какой вред наносит Распутин, «тем не менее поддерживали его престиж в глазах царицы». Не кто иной, как сам митрополит Питирим, относился к «старцу» с величайшим почтением. «Не подлежит сомнению, — заключал автор, — что если бы та среда, из которой черпались высшие должностные лица, не выделила такого множества людей, готовых ради карьеры на любую подлость вплоть до искательства у пьяного безграмотного мужичонки покровительства, Распутин никогда бы не приобрел того значения, которого, увы, он достиг».
«Больное время и прогнившая часть общества, — обобщал Шавельский, — помогли ему (Распутину) подняться на головокружительную высоту, чтобы затем низвергнуться в пропасть; в известном отношении увлечь за собой Россию».
Как бы ни были верны эти заключения, они не составляют всей правды, а являются только гранью ее.
Политическое мировоззрение царя и царицы находилось в противоречии с окружавшей их действительностью. Оно у обоих было совершенно одинаковым и очень простым: царская власть была и должна оставаться самодержавной и неограниченной, власть царя в России обусловлена, органична и необходима именно в силу народной любви.
Без учета этой исходной посылки невозможно правильно понять и оценить политику царизма в последние годы его существования. Вера в то, что народ (и особенно армия) обожает своего монарха именно за то, что он монарх неограниченный и самодержавный, была у царской четы тем сильнее, чем меньше для этого имелось оснований. Эта вера была совершенно иллюзорной, ничего общего с действительностью не имевшей.
Мосолов в этой связи писал: «Царь был убежден, что народ его искренне любит, а что вся крамола — наносное явление, явившееся следствием пропаганды властолюбивой интеллигенции». Народ, по мнению царя, еще не достиг гражданской и политической зрелости, ему нельзя предоставлять полную самостоятельности, потому что он сразу подпадает под пагубное влияние той же зловредной интеллигенции. Отсюда стремление царя ко всему «народному», вернее, к псевдонародному, попытки непосредственного с ним общения. «Государь, — указывал тот же автор, — не пропускал ни одной волости, чтобы не поговорить хотя бы с двумя-тремя крестьянами». Вопрос о том, как обойти «средостение» между троном и народом, т. е. допрос о непосредственном, без чиновников, общении с ним, постоянно занимал мысль царя. «Главную надежду на сближение с массами государь, безусловно, возлагал на непосредственную встречу с ними, будь то в войсках или среди крестьянства».
«Народный» стиль Николай II не только насаждал в собственном быту но и пытался распространить на государственные учреждения. Он надевал дома красные крестьянские рубахи и дал их под мундир стрелкам императорской фамилии, возник даже грандиозный проект замены придворных мундиров боярскими костюмами времен Алексея Михайловича. Одному из художников было поручено изготовить соответствующие эскизы. От затеи отказались только потому, что ее осуществление потребовало огромных затрат. Царь был большим приверженцем чистоты русского языка и не любил употребления иностранных слов в официальных документах. «Я, — жаловался он Мосолову, — подчеркиваю красным карандашом все иностранные слова в докладах (министров). Только Министерство иностранных дел совершенно не поддается воздействию и продолжает быть неисправимым».
«Народность» царя была так велика, что даже сделала неприемлемым для него Петра I. «Конечно,— говорил он,— я признаю много заслуг за моим знаменитым предком, но сознаюсь, что был бы неискренен, ежели бы вторил Вашим (Мосолова) восторгам. Это предок, которого менее других люблю за его увлечения западной культурой и попирание всех чисто русских обычаев. Нельзя насаживать чужое сразу, без переработки». «Это антипатия к великому реформатору, — добавлял автор от себя, — гнездилась в природе царя».
Точно такого же взгляда на царскую власть и русский народ придерживалась и царица. «Не подлежит сомнению, — писал Гурко, — что уверенность Императрицы в незыблемой прочности самодержавного строя в России построена была на убеждении, что простой народ, русское крестьянство обожают своего монарха».
Разуверить царскую чету в этой слепой и попросту глупой вере не могли никакие факты, никакие предостережения самых преданных и пользующихся их доверием людей. Даже когда до революции оставались считанные дни и земля горела под ногами, Николай II и его супруга считали, что все ошибаются, все обойдется, потому что народ и армия за них. Они считали, свидетельствует Спиридович, что против государя и режима идут только Гос[ударственная] дума, интеллигенция, но что весь простой народ горой стоит за государя и что, самое главное, за государя горой стоит его армия с высшим командным составом».
Флигель-адъютант царя А. А. Мордвинов следующим образом передает настроение своего высокого патрона. Ему предъявляли требования от имени всенародных избранников, а «он чувствовал, что две трети его подданных об этих требованиях не только мало знают, их не понимают, но и всякое уменьшение его власти будут считать преступлением по отношению к нему и к народу».
Естественно, у всех этих свидетелей должен был возникнуть вопрос о причинах столь безоглядного, упорства.
Идея о неограниченности царской власти, по мнению Гурко, была внушена царю Д. С. Сипягиным и князем В. П. Мещерским. Первый, указывал Гурко, отличался ограниченностью, второй — «раболепной подлостью». Помимо традиционного воспитания в духе уваровской формулы «народной» ориентации царя способствовало и унаследованное им от своего предка Александра I «византийcтво», связанное с недоверием к ближайшему окружению — великокняжеской и правительственно-бюрократической среде, и обусловленный этим недоверием курс на самоизоляцию, замыкание в узком кругу пользующихся доверием лиц. Следствием этого явилось стремление найти опору в «преданных» народных массах.
Итак, круг замкнулся. Оторванная от реальной жизни, существующая в мире политических иллюзий, царская чета неминуемо отторгала любого честного служаку или бюрократа, хотя бы попытавшегося вернуть их к реальности. Они не доверяли министрам, не доверяли генералам, не доверяли царской фамилии. По сути, царь, царица и их дети оказались в полной изоляции. И им были нужны, просто необходимы люди, которые бы "искренне" разделяли бы с ними их узкий фантастический мирок. И Распутин с Вырубовой ловко заняли пустующую нишу. Специфический облик Распутина обусловлен религиозной экзальтированностью царицы и псевдонародностью царя. Будь их предпочтения другими, "Распутин" мог бы ходить в пиджаке и изъясняться на десяти языках, или быть художником, или повесой... но одно осталось бы неизменным - так или иначе это был бы человек, поддакивающий убеждениям августейшей четы, и использующий их к личной выгоде.
Современники рисуют Распутина человеком, очень хорошо понимавшим психологию царицы, человеком, внешняя грубость и бесцеремонность которого были всегда очень точно взвешены и основывались на тонком знании того факта, что его покровительница жаждала в своем своеобразном понимании «простоты и народности». Обращаясь к ней и ее супругу на «ты», называя их «мамашей» и «папашей», Распутин демонстрировал не только грубость и неотесанность, но и подлинный ум человека, понимавшего своих августейших покровителей (а потому в глубине души и презиравшего их, в первую голову царя).
Там, где дело касалось политики и назначений на высшие должности, тактика Распутина была совершенно иной. «Надо... признать, — писал по этому поводу Гурко, — что Распутин, проводя своего кандидата, сперва тщательно старался выяснить степень приемлемости его самой государыне и лиц ей неугодных поддерживать не решался». И вот тут-то выступал «непременный посредник» — Вырубова. Лишь тогда, узнав, что Вырубова убедила царицу, «старец» высказывался открыто. «Таким образом, Распутин, — делал вывод автор, — действует только наверняка, хорошо понимая, что если его указание хотя бы однажды будет отвергнуто, он утратит значение оракула, советы коего обязательны». «Без ее (Вырубовой) непосредственного участия и деятельной помощи Распутин, невзирая на все свое влияние, достичь ничего не мог». Непосредственные сношения с царицей «были чрезвычайно редки» — «старец» тонко понимал, что частое общение, только ослабит или уничтожит его авторитет.
Представляется весьма сомнительным, указывал автор в другом месте, чтобы Распутин, «невзирая на все свое влияние», мог бы «заставить царицу отказаться от осуществления какого-либо намерения, которое она горячо желала бы исполнить».
Основной вывод Гурко относительно воздействия «старца» на императрицу сводился к следующему; «Влияние Распутина на царицу в вопросах государственных построено было главным образом на том, что и он и его клика умела внушить Александре Федоровне сознание, что она одна способна отстоять самодержавную власть русского царя, которую сама, по всей вероятности, этого не сознавая, она стремилась фактически присвоить себе». Он и Вырубова стремились так подсказать eй своих кандидатов в. министры, как будто это ее собственные кандидатуры.
Одна из «распутинок» баронесса Икскуль-Гильденбанд также указывала, что Распутин «очень оберегал свое влияние, боясь его утратить, и уклонялся от просьб, в которых он лично не был заинтересован по той или другой причине». Он предпочитал, не утруждая высочайших и эксплуатируя свою репутацию всемогущего, обращаться непосредственно к «министрам», хорошо зная, что ни один из них не захочет сделаться его врагом. В качестве примера она приводит рассказ журналиста Г.П. Сазонова, большого друга и поклонника Распутина, о его попытках при помощи «старца» вернуть к власти Витте, которого сам Распутин очень уважал и ценил, но которого ненавидел царь. Сазонов не раз заводил с Распутиным разговор в пользу опального сановника. Последний «утверждал, что часто говорил о нем с государем. и «мамашей», но не мог превзойти их недоброжелательство к С.Ю. Витте. Но особенно и не настаивал, в чем, впрочем?, он сознавался в интимном кружке. Как всегдашен боялся настаивать на том, что было неприятно государю и государыне».
На тот же пример с Витте ссылается и Гурко.
Эту же тему очень охотно развивал и флигель-адъютант царя Мордвинов. Да, признает он, Распутин влиял на царицу, а та — на царя, но «только тогда эти настояния могли иметь видимый успех, когда они совпадали с давно продуманными, без всякого распутинского влияния, с личными мнениями государя... Государь, повторяю это слово настойчиво, не любил, чтобы им руководили другие, в особенности когда он знал, что об этих воображаемых влияниях говорят»: «Он соглашался только с теми мнениями (царицы), — писал Мордвинов в другом месте, — которые не противоречили его собственным».
Положение любого фаворита при любом дворе, как бы оно ни было прочно на данный момент, перманентно находится под угрозой. С одной стороны, он полностью зависит от благорасположения монарха, привязанности которого в зависимости от каприза или давления могут измениться в любую минуту; с другой — фаворит всегда предмет величайшей зависти конкурентов или враждебной клики, интригующих против него. Поэтому он постоянно должен, быть начеку, проявлять осторожность и гибкость. И несомненно, главное его тактическое орудие — всегда «искусно вторить отзывам царя и царицы о намечаемых ими кандидатах», хотя на самом деле эти кандидатуры подсказаны им. В этом и состоит искусство фаворита — не только не задеть самолюбия своего высокого патрона, но и представить его в собственных глазах в самом выгодном свете. Царские, королевские, шахские и прочие фавориты всех времен и народов вели себя именно так, как вел себя Распутин.
Объяви себя Распутин сторонником ответственного перед Думой министерства, и его судьба при дворе решилась бы очень быстро, несмотря на «святость», умение лечить наследника и т. п. Это не только верно по отношению к «старцу», но в полной мере приложимо и к самой императрице. Ее политическое воздействие на супруга кончилось бы в тот момент, когда она предложила бы, скажем, на пост премьера вместо Штюрмера Милюкова, и никакая любовь царя к ней, как и его слабоволие, ей бы не помогли.
В итоге мы приходим к парадоксальному выводу. Сам по себе Распутин является самым обыкновенным фаворитом, чье правление было весьма кратковременным, но, поскольку оно пришлось на самый конец монархии, и оказалось тесно связано с именем царицы, было несказанно преувеличено впоследствии.
Попытки объяснить падение монархии "роковым" влиянием Распутина на "слабовольных" царя и царицу не выдерживают критики. Распутин - всего навсего необходимое порождение разлагающегося режима, замкнувшегося в мире иллюзий, и полностью потерявшего контроль над ходом событий.
Его короткое правление есть последняя отчаянная попытка царя и царицы, потерявших доверие ко всем и вся, взять управление страной непосредственно в свои руки. Попытки, логично завершившейся революцией.
Комментариев нет:
Отправить комментарий