Пост в ЖЖ
Россия и Пруссия - парламентаризм
Учреждение парламентов в Пруссии и России, после революций соответственно 1848 г. и 1905 г., существенно изменило политику дворянства. В доконституционный период перед дворянами, слишком энергичными для того, чтобы проводить свои дни в праздности, но и не питавшими пристрастия к военной службе, вставал следующий выбор: или довольствоваться управлением собственными имениями, завязнув в тихой провинциальной заводи, или попытаться вскарабкаться на вершину бюрократической лестницы. Зачастую ни одна из этих возможностей их не привлекала. Н. В. Чарыков, отпрыск старинной семьи провинциальных дворян, в конце концов избравший дипломатическую карьеру, утверждал: «Будь в России конституционное правление, я несомненно попытался бы войти в парламент».
Конституционная политика, с одной стороны, открыла Отто фон Бисмарку путь спасения от чиновничьей лямки, с другой, помогла преодолеть изоляцию Померании: слишком гордый и независимый для того, чтобы быть мелким чиновником, слишком честолюбивый для доли фермера или ландрата, Бисмарк ухватился за тот шанс, который предоставил ему парламент.
Так же поступил и граф Алексей Бобринский, крупнейший российский землевладелец-аристократ, который, подобно многим равным ему по происхождению и богатству в абсолютистской России и в Пруссии, жаждал власти, независимости и интересного времяпрепровождения — словом, всего того, что английским аристократам обеспечивали занятия политикой. Бобринский по сути своей неизменно был близок к вигам. Даже в период царствования Александра II, когда многочисленные конституционные проекты буквально носились в воздухе, Бобринский стремился использовать свой пост губернатора С.-Петербурга в качестве опорной ступени для того, чтобы стать лидером российского землевладельческого дворянства. По его убеждению, именно этот класс был способен возглавить конституционную и в достаточной мере либеральную политическую систему, которая, как он считал, в самом скором времени сформируется в России. Когда в 1905 г. царем была наконец дарована конституция, Бобринский использовал обретенные политические свободы для того, чтобы стать председателем Совета объединенного дворянства, первой дворянской организации национального масштаба, которая была разрешена в России. Совет объединенного дворянства, в конституционную эпоху ставший чрезвычайно влиятельной политической группировкой, явился основополагающим ядром Думы, Государственного Совета и способствовал получению Бобринским министерского поста.
Внедрение парламентаризма не только содействовало преодолению прострации в среде умных и честолюбивых аристократов, которых раздражали ограничения и унижения, в условиях абсолютистского государства неизбежные даже для социальной элиты, но и в значительной степени усилило политическую власть дворянства в целом. При абсолютизме власть была сосредоточена в руках монарха и высшего чиновничества; но даже при том, что в большинстве своем эти сановники были аристократами, они далеко не всегда преследовали именно интересы поместного дворянства, в том плане, в каком сами помещики это себе представляли. Однако, так как и в Пруссии, и в России парламенты были созданы на основе ограниченного избирательного права, большинство мест в них находилось под контролем землевладельцев. В дальнейшем их положение там укрепилось еще более, так как они преобладали во вновь учрежденных верхних палатах: в прусском Herrenhaus и в выборной половине российского Государственного Совета.
Образование этих институтов подтолкнуло дворянство выступать в общегосударственном масштабе, заявлять о собственных интересах и программах и выдвигать из своей среды лидеров и представителей. Политическая неопытность дворянства и отсутствие в дворянской среде сплоченности и организаций не могли уже помогать бюрократической элите проводить нежелательные для дворянства меры, — как, например, освобождение крепостных с землей в 1861 г. или осуществляемая Витте в 1890-х годах политика предпочтения промышленности перед сельским хозяйством. Даже в доконституционной Пруссии, где правительство было очень внимательно к интересам юнкеров, меры, проводимые в эпоху реформ, способствовали банкротству значительной части восточного дворянства. Но теперь, когда дворяне преобладали в парламенте, правители вынуждены были прислушиваться к их требованиям. Прусские помещики были для правительства Вильгельма II, что называется, сучком в глазу. Петр Столыпин, стремившийся к рационализации и демократизации органов местного управления, не мог провести необходимые для этого меры через палату, заполненную дворянами-землевладельцами. В 1815 г. английская аристократия являлась самым могущественным правящим классом в мире — в ее распоряжении был парламент и крепкие политические традиции. Но к 1914 г. она утратила главенствующие позиции в нижней палате парламента и лишилась права вето в верхней. Напротив, слабая прежде российская аристократия, завладев в 1906 г. парламентом, приобрела беспрецедентную политическую власть. Как раз в то время, когда английские пэры теряли право вето, российская верхняя палата, Государственный Совет, не принял проект реформистского законодательства, поступивший из Думы, которая по своему составу и электорату примерно была близка к Палате общин 1850-х годов.
Политический опыт, который прусское дворянство приобрело в период, последовавший непосредственно за 1848 г., во многом сопоставим с российскими событиями 1906—1914 годов. В обеих странах развитие ситуации осуществлялось по одному и тому же сценарию: первоначально гарантировав близкое ко всеобщему избирательное право для мужского населения, правительство затем сделало шаг назад, приняв конституцию, основанную на неравных правах избирателей. Когда дело дошло до попыток контролировать и использовать в своих интересах сельское население, прусское дворянство, по крайней мере в Померании и Бранденбурге, воспользовалось теми преимуществами, которые давали ему связи с селом, и, по крайней мере по российским стандартам, относительное благосостояние. Выборные местные институты — не говоря уже о ландратах, в подавляющем большинстве консервативных и дворянских, — могли быть использованы, как организационная база, а также как средство преследования местных «нарушителей спокойствия» или смещения их с официальных постов. Многочисленные безземельные наемные работники лишь благодаря юнкерам могли получить средства к существованию, кров и пищу, и эта зависимость значительно усилилась в период перенаселенности, когда получить работу было трудно даже в крупных городах, не говоря уже о малочисленных городках восточных провинций. Либералам и радикалам вход в поместья для сбора голосов и для передачи избирательных бюллетеней был закрыт. До 1914 г. единственным избирательным бюллетенем, который, надо полагать, доводилось видеть сельскохозяйственному работнику, был бюллетень консерваторов. Приказчик вручал этот бюллетень работнику у кабины для голосования. Собрания на открытом воздухе в сельской местности считались противозаконными, и это давало землевладельцу, его полиции и ландрату неограниченные возможности разрушать планы оппонентов, запрещая им доступ в усадьбу.
Однако строгий контроль никоим образом не являлся единственным источником могущества консерваторов. Они могли использовать в собственных интересах враждебное отношение сельских жителей к городским либералам и их методам. Добрую службу консерваторам сослужили и классовые разграничения в среде сельского населения. В сознании крестьян еще свежи были воспоминания о крепостном праве и неравных условиях, на которых осуществлялось освобождение. В некоторых округах неприязнь между дворянами и крестьянами была особенно сильной, и недавний единый фронт в защиту сельского хозяйства от наступления городов уже не служил дворянам надежной опорой. Но и у крестьян, и у помещиков было одно общее желание — пресекать любые протесты со стороны безземельных наемных работников и удерживать их зарплаты на минимальном уровне. Такая позиция подвергалась критическим нападкам со стороны дворян-пиетистов, исповедовавших патернализм старого образца; они осуждали богатых крестьян за плохое обращение с наемными работниками и за это получили одобрение из уст Фридриха Вильгельма IV. При том, что пропаганда пиетистов по большей части основывалась на преувеличениях и искажениях, одно было несомненной правдой: зарождавшийся класс деревенских «кулаков» не обладал ни средствами, ни желанием подражать искреннему и великодушному патернализму некоторых юнкеров-пиетистов. По контрасту с ситуацией в Пруссии, в России, где существовала сельская община, не говоря уже об особенностях менталитета и классовой структуры крестьянства, помещики не обладали широкими возможностями разделять и властвовать.
Много ли общего было между политическими позициями российского и прусского дворянства? Располагала ли российская элита реальными шансами успешно последовать прусским путем к выживанию и поискам компромисса с современностью?
Рассматривая российскую элиту 1900-х годов на фоне прусской, а тем более английской, прежде всего обращаешь внимание на ее относительную разобщенность. Отчасти эта разобщенность имела институционную природу. В отличие от Германии, в России не было канцлера, который координировал бы деятельность правительства. Император, неспособный самостоятельно выполнять подобную задачу, обладал зато возможностью чинить препятствия каждому, кто попытался бы это за него сделать. Министерства — каждое само по себе «империя» — находились в состоянии постоянных конфликтов: наиболее известное столкновение разгорелось между Министерством финансов, которое было связано с промышленным развитием и набирающим силу классом капиталистов, и Министерством внутренних дел, которое несло ответственность за порядок в стране и традиционно благоволило дворянам-землевладельцам, основному оплоту органов управления в деревнях.
Но в действительности картина осложнялась еще несколькими обстоятельствами. Наиболее значительными союзниками Министерства финансов были капиталисты Петербурга, представители финансовой и промышленной олигархии. Многие талантливые финансисты, перешедшие на службу в банки и предприятия, находившиеся под контролем этих олигархов, впоследствии вернулись на государственную службу. Связи с угледобывающими и металлургическими предприятиями юга России, а также со стремительно набирающей влияние московской деловой элитой были довольно слабыми и осложнялись многими проблемами. По мнению К. А. Кривошеина, на исходе девятнадцатого столетия контакты между промышленно-коммерческой элитой Москвы и бюрократией Петербурга были столь редки, словно эти два города «находились на разных планетах». «Альянс» Министерства внутренних дел с сельским дворянством также не относился к числу счастливых. Министерство видело в помещиках оплот консерватизма и стабильности, но к началу 1900-х годов в среде сельского дворянства появились либеральные настроения; многих помещиков возмущала репрессивная деятельность полицейского государства и попытки Министерства внутренних дел ограничить свободу возглавляемых дворянами советов местного управления (земств) Но, хотя дворянство питало неприязнь к сословию чиновников абсолютистского государства, отношения его с промышленной и финансовой элитой были достаточно холодными, а интеллигенцию некоторые представители дворянства воспринимали с откровенной враждебностью. Соответственно, и среди интеллигенции царил дух враждебности по отношению к правительству, капиталистам и дворянству.
Такая ситуация отнюдь не могла служить подходящей отправной точкой для вхождения в обновляемый мир прусским путем. К тому же, на этом пути существовали другие, еще более серьезные препятствия. В отличие от Британии и Германии, Россия ни в коей мере не являлась мононациональным государством. Эта огромная многоэтническая империя, создававшаяся благодаря военным завоеваниям, возможно, и не могла сохраниться на основе всеобщего согласия. В викторианскую эпоху Россия оказалась, по европейским меркам, несостоятельной в военной, дипломатической и экономической сферах, и в связи с этим ее элита не могла, в отличие от немецкой или английской, обращаться непосредственно к обществу, взывая к чувству национальной гордости, присущему жителям могущественных, процветающих и почитаемых стран. Согласно одному из наиболее распространенных клише российской истории, в России между культурой прозападнической элиты и культурой крестьянской массы, пролегала, пользуясь словами Гаукстгаузена, «куда более широкая пропасть, чем во всей остальной Европе». Подобно большинству клише, это утверждение во многом соответствует истине. Ценности и культура элиты и народной массы различались весьма существенно, и эти различия включали в себя почти полярные взгляды на справедливость, правосудие и владение имуществом. Когда после 1807 г Пруссия вступила наконец в эпоху современных реформ, в Европе повсеместно господствовали либеральные доктрины. Это помогает понять, почему Берлин в период между 1807 и 1848 годами с чрезвычайным рвением и последовательностью осуществлял либеральную экономическую политику, несмотря на то, что она наносила урон как интересам элиты, так и интересам народных масс. Когда в 1880-х годах в России началась эра великой экономической модернизации, социалистические доктрины здесь не просто носились в воздухе, вытесняя доктрины либеральные, но часть интеллигенции, охваченная социалистическими и революционными симпатиями, в течение двадцати лет стремилась пробудить сходные настроения в народных массах, при поддержке которых можно было уничтожить в России не только царизм, но и всю буржуазную цивилизацию в викторианском духе.
По прусским стандартам, российское дворянство было чрезвычайно слабым и уязвимым. Пожалуй, наиболее подходящим путем выживания для русского дворянства являлся не прусский, а испанский путь. В 1900 г. Россия имела куда больше общего с Испанией, чем с Пруссией, не говоря уже об Англии. И в географическом, и в культурном плане она принадлежала Европе, но отнюдь не во всех других отношениях. По уровню экономического развития она не соответствовала ни колонии, ни одной из реальных европейских метрополий. Российские традиции, подобно испанским, не имели ничего общего с либерализмом. Политический спектр в России колебался от реакционности, сторонники которой по-прежнему противились зародившемуся в восемнадцатом веке Просвещению, до анархизма и коммунизма. В 1920-х и в 1930-х годах Испания была очень бедна, раздроблена на части и крайне радикально настроена, и ее высший класс имел все основания опасаться, что его собственность и ценности захлестнет волной политической демократизации. В течение сорока лет авторитарный режим Франко защищал позиции испанской элиты, оберегал ее от большинства издержек модернизации, и создал развитую капиталистическую экономику и общество, в котором интересы высшего класса, а также верхних слоев класса среднего способны выдержать натиск демократии. Логика тут очевидна, уводя к идеям Петра Дурново, российского министра внутренних дел, усилиями которого была подавлена революция 1905 года. Дурново полагал, что если авторитарное государство в России утратит силу прежде, чем процесс социально-экономического развития создаст в стране значительные социальные группы, разделяющие ценности и интересы прозападного состоятельного меньшинства, это приведет к самым печальным последствиям. Сходной логикой руководствовался и Столыпин в своем знаменитом утверждении, что, если дать России двадцать лет мирной жизни, она станет неузнаваемой.
Но, хотя по прусским, и по английским меркам позиция российской элиты была чрезвычайно шаткой, после 1905 года в стране начались значительные перемены. Создание Совета министров, возглавляемого председателем, позволяло надеяться, что деятельность министерств станет более согласованной, хотя еще до 1914 г. Николай II своим вмешательством нанес подобной возможности серьезный ущерб. Однако, в случае смерти или свержения Николая II престол перешел бы или к его брату, не питавшему особых честолюбивых амбиций, или же к его неизлечимо больному сыну. Тогда весьма возросли бы шансы превращения России в монархию по тайскому или даже японскому образцу, где император является лишь символом и не имеет отношения к управлению страной.
Еще более важно, что среди самой элиты появились признаки усиления сплоченности. Дворяне и промышленники объединялись — первые в Совет объединенного дворянства, вторые — в Съезд представителей промышленности и торговли. Различные элитарные группировки организовывались и в Думах разных созывов; их учреждению способствовало сближение центрального правительства с провинциальными земствами. Наивно было бы ожидать, что все конфликты между правительством, дворянством, промышленниками и интеллигенцией найдут разрешение в течение семи лет лишь благодаря созданию системы парламентаризма. Но первый шаг к разрешению этих конфликтов состоял в организации партийных группировок и парламентских фракций. Даже в 1914 г. формы обретения единства имели достаточно реальные, хотя и расплывчатые очертания. Несомненно, эти формы приближались к либерально-консервативному национализму, воплощенному в Прогрессивном блоке, который был создан в 1915 году.
Наиболее вероятным кандидатом, способным при поддержке этого блока возглавить правительство, был Александр Кривошеин, выдвижение которого на этот пост говорило о том, что Россия обладала неким потенциалом для повторения прусского пути развития. В качестве министра сельского хозяйства Кривошеин наладил крепкие связи с провинциальным дворянством и земствами, и осуществил весьма радикальные аграрные реформы, нацеленные на уничтожение общины и создание класса зажиточных крестьян, подобного прусскому. Жена Кривошеина приходилась племянницей Савве Морозову, известнейшему московскому фабриканту, и через нее Кривошеин имел тесные контакты и с московской промышленно-коммерческой олигархией. Поддерживал Кривошеин и связи с националистически настроенной интеллигенцией либерально-консервативного толка; такого же направления придерживались высшие промышленные и деловые круги Москвы. Наиболее значительное либерально-консервативное издание, посвященное вопросам внешней политики, «Великая Россия», финансировалось промышленником П. П. Рябушинским. Ведущими сотрудниками «Великой России» был князь Г. Н. Трубецкой, пользовавшийся большим влиянием в либерально-консервативных кругах Москвы, и помимо этого возглавлявший главный Азиатский (то есть Балканский и Ближневосточный) департамент Министерства иностранных дел, а также П. Б. Струве.
Именно П. Б. Струве в 1909 г. вызвал в среде российской интеллигенции яростные дебаты, выпустив сборник «Вехи», где некоторые авторы, в недавнем прошлом ведущие радикалы, выступили против присущих русской интеллигенции левых взглядов, заявив, что отныне их убеждения основываются на сочетании либеральных, национальных, религиозных и капиталистических принципов. Сборник подвергся решительным нападкам, причем не последним из его критиков был В. И. Ленин. Идеи «Вех» не только претили ему сами по себе, как предательский выпад с неожиданной стороны, но он увидел в них тревожное явление времени. Вполне сознательно Струве пытался увлечь российскую интеллигенцию на путь прусского национального либерализма. И поступил он так не только в период, когда весь интеллектуальный мир решительно противился утилитарным и материалистическим доктринам, но и когда в России процесс экономического роста привел наконец к созданию достаточно обширной сферы деятельности для среднего класса. Означало ли это, что на смену эпохе нищих радикально настроенных журналистов неизбежно придет эпоха состоятельных либерально-консервативных адвокатов и инженеров?
В 1914 г. говорить об этом было преждевременно, и противоречия, издавна существовавшие в российской элите, были далеки от примирения. Однако стоит поразмышлять над тем фактом, что девять лет спустя после 1848 г. конфликт между монархией и либералами в Пруссии усугубился вследствие конституционного кризиса, который всего лишь пятью годами позднее привел к власти Бисмарка. Военные победы, благодаря которым был разрешен кризис и достигнуто согласие между правящим домом и оппозицией, состоялись одна спустя восемнадцать, другая — спустя двадцать лет после 1848 года. Принимая во внимание, что после 1906 г. рост и перевооружение российской армии осуществлялись ускоренными темпами, трудно сказать, каких успехов она могла бы достичь в 1923 или 1927 годах. Как знать, какой политический эффект повлекли бы за собой российская Садова или российский Седан? Хорошо зная собственную историю и сознавая, что Россия быстро развивается как в военном, так и в экономическом отношении, в 1914 г. прусские генералы пришли к убеждению, что войну лучше не откладывать. Министр внутренних дел Германии, Готлиб фон Ягов, вспоминает состоявшийся в мае 1914 г. разговор с младшим графом фон Мольтке, начальником Генерального Штаба: «Перспективы на будущее серьезно его тревожили. Через год-два Россия завершит перевооружение своей армии. Он понимал, что военная мощь наших врагов будет тогда очень велика, и не видел возможности справиться с ней. В данный момент между нами и нашими врагами пока еще существовало относительное равновесие сил. По его мнению, у нас не было иной альтернативы, кроме как заблаговременно развязать войну, и нанести врагу поражение, пока мы имеем реальный шаг выйти из схватки победителями».
С точки зрения России, положение прусских и английских аристократов в 1914 г., во многом сходное, было равно завидным. Правда, в годы, непосредственно предшествующие войне, аристократия обеих стран подвергалась яростным нападкам. На выборах 1905 г. английские консерваторы понесли серьезное поражение, равного которому не знали с 1823 года. Новое либеральное правительство лишило Палату лордов права вето, обложило землевладельцев чрезвычайно высокими налогами и позволило себе многочисленные критические выпады против аристократии. В Германии «Сине-Черная» коалиция консерваторов и центра утратила свои позиции, и на выборах 1912 г. самой крупной и популярной партией в Рейхстаге стали социал-демократы.
Однако наиболее насущные проблемы, угрожавшие самому существованию аристократии в России, английскому и прусскому дворянству удалось преодолеть. Хотя и Британия, и Германия были ведущими промышленными державами Европы, в обеих странах традиционная элита в значительной мере сохранила свою власть, престиж и богатство. И английское, и прусское дворянство опиралось на село, прежде всего на крестьян и фермеров-арендаторов, которые, принимая во внимание их многочисленность и рычаги воздействия на наемных работников, являли собой мощную сельскую субэлиту. В Англии — учитывая число негородского населения, — поддержка села была ограниченной, в Германии же имела решающее значение. Российская аристократия могла лишь мечтать об организации, подобной «Bund der Landwirte», благодаря усилиям которой подавляющая часть немецких фермеров была вовлечена в аграрное лобби, как правило, возглавляемое дворянами и всецело верное Консервативной партии, в значительной степени являясь, по сути, ее частью. В России, стране, где в 1905—1906 годах крестьяне сначала взбунтовались, а потом проголосовали за экспроприацию дворянских имений, возникновение такой организации, как «Bund der Landwirte» казалось маловероятным, хотя реформы Столыпина позволяли надеяться на подобную возможность.
Еще одним, не менее важным отличием Британии и Германии от России, было то, что в первых двух странах ценности и политические идеи традиционной элиты пользовались значительной поддержкой среднего класса. Российский дворянин, читавший «Вехи», мог лишь питать надежду, что в будущем сходные тенденции возникнут и в его стране; что же касается настоящего, то пропасть между аристократией и интеллигенцией по-прежнему была бездонной. Несомненно, образованный российский аристократ прекрасно понимал, что английское и германское дворянство существенно разнятся между собой, и в каждом случае был достигнут собственный, особый компромисс со средним классом. Однако с российской точки зрения имело значение лишь то, что компромисс этот все-таки был достигнут, и что символы, стиль жизни и ценности аристократии — являлся ли их воплощением ученик престижной закрытой школы или офицер запаса — глубоко проникли в экономическую и профессиональную элиту современного промышленного общества.
Сегодня историки редко придерживаются той точки зрения, которая господствовала в России в 1914 г. и во многом уравнивала Германию и Британию. Ужасающий опыт нацизма требует, чтобы особенности Германии, ее специфический путь (Sonderweg), были подвергнуты тщательному объяснению. В этическом плане прежде всего возникает вопрос, как могло случиться, что страна, являвшаяся основным составляющим элементом либеральной христианской цивилизации викторианской эпохи, вверглась в пучину нацистского варварства? В политическом аспекте недоумение вызывает отход Германии от англо-американского пути модернизации, который до 1914 г. провозглашался в исторических концепциях вигов универсальным, и который, по крайней мере, в наиболее наивных научных теориях, предлагаемых после Второй мировой войны, был значительно демократизирован, облечен в квазинаучный жаргон и возведен в науку под названием теории модернизации. Для многих историков, стремящихся объяснить германский Sonderweg, значение юнкерства приобретает порой преувеличенные размеры. Существование подобной доиндустриальной элиты в нынешнем веке рассматривается, как главная причина, определившая неспособность Германии следовать демократическим путем к капитализму в современном его виде. Прямо или косвенно, но нередко противопоставляются, с одной стороны, юнкерство, поставившее собственные сельскохозяйственные интересы выше общественного блага, и упорно защищавшее недемократическое избирательное право, с другой, английская аристократия, которая в свое время отменила Хлебные законы и пошла на проведение парламентской реформы, способствовавшей мирному переходу к демократии. В контексте сравнения Англии и Пруссии имеет особый смысл подробно рассмотреть вопрос о сельскохозяйственном протекционизме, так как именно этот вопрос может многое сказать как об аристократиях обеих стран, так и о политических системах, в которых они существовали.
Россия и Пруссия - парламентаризм
Учреждение парламентов в Пруссии и России, после революций соответственно 1848 г. и 1905 г., существенно изменило политику дворянства. В доконституционный период перед дворянами, слишком энергичными для того, чтобы проводить свои дни в праздности, но и не питавшими пристрастия к военной службе, вставал следующий выбор: или довольствоваться управлением собственными имениями, завязнув в тихой провинциальной заводи, или попытаться вскарабкаться на вершину бюрократической лестницы. Зачастую ни одна из этих возможностей их не привлекала. Н. В. Чарыков, отпрыск старинной семьи провинциальных дворян, в конце концов избравший дипломатическую карьеру, утверждал: «Будь в России конституционное правление, я несомненно попытался бы войти в парламент».
Конституционная политика, с одной стороны, открыла Отто фон Бисмарку путь спасения от чиновничьей лямки, с другой, помогла преодолеть изоляцию Померании: слишком гордый и независимый для того, чтобы быть мелким чиновником, слишком честолюбивый для доли фермера или ландрата, Бисмарк ухватился за тот шанс, который предоставил ему парламент.
Так же поступил и граф Алексей Бобринский, крупнейший российский землевладелец-аристократ, который, подобно многим равным ему по происхождению и богатству в абсолютистской России и в Пруссии, жаждал власти, независимости и интересного времяпрепровождения — словом, всего того, что английским аристократам обеспечивали занятия политикой. Бобринский по сути своей неизменно был близок к вигам. Даже в период царствования Александра II, когда многочисленные конституционные проекты буквально носились в воздухе, Бобринский стремился использовать свой пост губернатора С.-Петербурга в качестве опорной ступени для того, чтобы стать лидером российского землевладельческого дворянства. По его убеждению, именно этот класс был способен возглавить конституционную и в достаточной мере либеральную политическую систему, которая, как он считал, в самом скором времени сформируется в России. Когда в 1905 г. царем была наконец дарована конституция, Бобринский использовал обретенные политические свободы для того, чтобы стать председателем Совета объединенного дворянства, первой дворянской организации национального масштаба, которая была разрешена в России. Совет объединенного дворянства, в конституционную эпоху ставший чрезвычайно влиятельной политической группировкой, явился основополагающим ядром Думы, Государственного Совета и способствовал получению Бобринским министерского поста.
Внедрение парламентаризма не только содействовало преодолению прострации в среде умных и честолюбивых аристократов, которых раздражали ограничения и унижения, в условиях абсолютистского государства неизбежные даже для социальной элиты, но и в значительной степени усилило политическую власть дворянства в целом. При абсолютизме власть была сосредоточена в руках монарха и высшего чиновничества; но даже при том, что в большинстве своем эти сановники были аристократами, они далеко не всегда преследовали именно интересы поместного дворянства, в том плане, в каком сами помещики это себе представляли. Однако, так как и в Пруссии, и в России парламенты были созданы на основе ограниченного избирательного права, большинство мест в них находилось под контролем землевладельцев. В дальнейшем их положение там укрепилось еще более, так как они преобладали во вновь учрежденных верхних палатах: в прусском Herrenhaus и в выборной половине российского Государственного Совета.
Образование этих институтов подтолкнуло дворянство выступать в общегосударственном масштабе, заявлять о собственных интересах и программах и выдвигать из своей среды лидеров и представителей. Политическая неопытность дворянства и отсутствие в дворянской среде сплоченности и организаций не могли уже помогать бюрократической элите проводить нежелательные для дворянства меры, — как, например, освобождение крепостных с землей в 1861 г. или осуществляемая Витте в 1890-х годах политика предпочтения промышленности перед сельским хозяйством. Даже в доконституционной Пруссии, где правительство было очень внимательно к интересам юнкеров, меры, проводимые в эпоху реформ, способствовали банкротству значительной части восточного дворянства. Но теперь, когда дворяне преобладали в парламенте, правители вынуждены были прислушиваться к их требованиям. Прусские помещики были для правительства Вильгельма II, что называется, сучком в глазу. Петр Столыпин, стремившийся к рационализации и демократизации органов местного управления, не мог провести необходимые для этого меры через палату, заполненную дворянами-землевладельцами. В 1815 г. английская аристократия являлась самым могущественным правящим классом в мире — в ее распоряжении был парламент и крепкие политические традиции. Но к 1914 г. она утратила главенствующие позиции в нижней палате парламента и лишилась права вето в верхней. Напротив, слабая прежде российская аристократия, завладев в 1906 г. парламентом, приобрела беспрецедентную политическую власть. Как раз в то время, когда английские пэры теряли право вето, российская верхняя палата, Государственный Совет, не принял проект реформистского законодательства, поступивший из Думы, которая по своему составу и электорату примерно была близка к Палате общин 1850-х годов.
Политический опыт, который прусское дворянство приобрело в период, последовавший непосредственно за 1848 г., во многом сопоставим с российскими событиями 1906—1914 годов. В обеих странах развитие ситуации осуществлялось по одному и тому же сценарию: первоначально гарантировав близкое ко всеобщему избирательное право для мужского населения, правительство затем сделало шаг назад, приняв конституцию, основанную на неравных правах избирателей. Когда дело дошло до попыток контролировать и использовать в своих интересах сельское население, прусское дворянство, по крайней мере в Померании и Бранденбурге, воспользовалось теми преимуществами, которые давали ему связи с селом, и, по крайней мере по российским стандартам, относительное благосостояние. Выборные местные институты — не говоря уже о ландратах, в подавляющем большинстве консервативных и дворянских, — могли быть использованы, как организационная база, а также как средство преследования местных «нарушителей спокойствия» или смещения их с официальных постов. Многочисленные безземельные наемные работники лишь благодаря юнкерам могли получить средства к существованию, кров и пищу, и эта зависимость значительно усилилась в период перенаселенности, когда получить работу было трудно даже в крупных городах, не говоря уже о малочисленных городках восточных провинций. Либералам и радикалам вход в поместья для сбора голосов и для передачи избирательных бюллетеней был закрыт. До 1914 г. единственным избирательным бюллетенем, который, надо полагать, доводилось видеть сельскохозяйственному работнику, был бюллетень консерваторов. Приказчик вручал этот бюллетень работнику у кабины для голосования. Собрания на открытом воздухе в сельской местности считались противозаконными, и это давало землевладельцу, его полиции и ландрату неограниченные возможности разрушать планы оппонентов, запрещая им доступ в усадьбу.
Однако строгий контроль никоим образом не являлся единственным источником могущества консерваторов. Они могли использовать в собственных интересах враждебное отношение сельских жителей к городским либералам и их методам. Добрую службу консерваторам сослужили и классовые разграничения в среде сельского населения. В сознании крестьян еще свежи были воспоминания о крепостном праве и неравных условиях, на которых осуществлялось освобождение. В некоторых округах неприязнь между дворянами и крестьянами была особенно сильной, и недавний единый фронт в защиту сельского хозяйства от наступления городов уже не служил дворянам надежной опорой. Но и у крестьян, и у помещиков было одно общее желание — пресекать любые протесты со стороны безземельных наемных работников и удерживать их зарплаты на минимальном уровне. Такая позиция подвергалась критическим нападкам со стороны дворян-пиетистов, исповедовавших патернализм старого образца; они осуждали богатых крестьян за плохое обращение с наемными работниками и за это получили одобрение из уст Фридриха Вильгельма IV. При том, что пропаганда пиетистов по большей части основывалась на преувеличениях и искажениях, одно было несомненной правдой: зарождавшийся класс деревенских «кулаков» не обладал ни средствами, ни желанием подражать искреннему и великодушному патернализму некоторых юнкеров-пиетистов. По контрасту с ситуацией в Пруссии, в России, где существовала сельская община, не говоря уже об особенностях менталитета и классовой структуры крестьянства, помещики не обладали широкими возможностями разделять и властвовать.
Много ли общего было между политическими позициями российского и прусского дворянства? Располагала ли российская элита реальными шансами успешно последовать прусским путем к выживанию и поискам компромисса с современностью?
Рассматривая российскую элиту 1900-х годов на фоне прусской, а тем более английской, прежде всего обращаешь внимание на ее относительную разобщенность. Отчасти эта разобщенность имела институционную природу. В отличие от Германии, в России не было канцлера, который координировал бы деятельность правительства. Император, неспособный самостоятельно выполнять подобную задачу, обладал зато возможностью чинить препятствия каждому, кто попытался бы это за него сделать. Министерства — каждое само по себе «империя» — находились в состоянии постоянных конфликтов: наиболее известное столкновение разгорелось между Министерством финансов, которое было связано с промышленным развитием и набирающим силу классом капиталистов, и Министерством внутренних дел, которое несло ответственность за порядок в стране и традиционно благоволило дворянам-землевладельцам, основному оплоту органов управления в деревнях.
Но в действительности картина осложнялась еще несколькими обстоятельствами. Наиболее значительными союзниками Министерства финансов были капиталисты Петербурга, представители финансовой и промышленной олигархии. Многие талантливые финансисты, перешедшие на службу в банки и предприятия, находившиеся под контролем этих олигархов, впоследствии вернулись на государственную службу. Связи с угледобывающими и металлургическими предприятиями юга России, а также со стремительно набирающей влияние московской деловой элитой были довольно слабыми и осложнялись многими проблемами. По мнению К. А. Кривошеина, на исходе девятнадцатого столетия контакты между промышленно-коммерческой элитой Москвы и бюрократией Петербурга были столь редки, словно эти два города «находились на разных планетах». «Альянс» Министерства внутренних дел с сельским дворянством также не относился к числу счастливых. Министерство видело в помещиках оплот консерватизма и стабильности, но к началу 1900-х годов в среде сельского дворянства появились либеральные настроения; многих помещиков возмущала репрессивная деятельность полицейского государства и попытки Министерства внутренних дел ограничить свободу возглавляемых дворянами советов местного управления (земств) Но, хотя дворянство питало неприязнь к сословию чиновников абсолютистского государства, отношения его с промышленной и финансовой элитой были достаточно холодными, а интеллигенцию некоторые представители дворянства воспринимали с откровенной враждебностью. Соответственно, и среди интеллигенции царил дух враждебности по отношению к правительству, капиталистам и дворянству.
Такая ситуация отнюдь не могла служить подходящей отправной точкой для вхождения в обновляемый мир прусским путем. К тому же, на этом пути существовали другие, еще более серьезные препятствия. В отличие от Британии и Германии, Россия ни в коей мере не являлась мононациональным государством. Эта огромная многоэтническая империя, создававшаяся благодаря военным завоеваниям, возможно, и не могла сохраниться на основе всеобщего согласия. В викторианскую эпоху Россия оказалась, по европейским меркам, несостоятельной в военной, дипломатической и экономической сферах, и в связи с этим ее элита не могла, в отличие от немецкой или английской, обращаться непосредственно к обществу, взывая к чувству национальной гордости, присущему жителям могущественных, процветающих и почитаемых стран. Согласно одному из наиболее распространенных клише российской истории, в России между культурой прозападнической элиты и культурой крестьянской массы, пролегала, пользуясь словами Гаукстгаузена, «куда более широкая пропасть, чем во всей остальной Европе». Подобно большинству клише, это утверждение во многом соответствует истине. Ценности и культура элиты и народной массы различались весьма существенно, и эти различия включали в себя почти полярные взгляды на справедливость, правосудие и владение имуществом. Когда после 1807 г Пруссия вступила наконец в эпоху современных реформ, в Европе повсеместно господствовали либеральные доктрины. Это помогает понять, почему Берлин в период между 1807 и 1848 годами с чрезвычайным рвением и последовательностью осуществлял либеральную экономическую политику, несмотря на то, что она наносила урон как интересам элиты, так и интересам народных масс. Когда в 1880-х годах в России началась эра великой экономической модернизации, социалистические доктрины здесь не просто носились в воздухе, вытесняя доктрины либеральные, но часть интеллигенции, охваченная социалистическими и революционными симпатиями, в течение двадцати лет стремилась пробудить сходные настроения в народных массах, при поддержке которых можно было уничтожить в России не только царизм, но и всю буржуазную цивилизацию в викторианском духе.
По прусским стандартам, российское дворянство было чрезвычайно слабым и уязвимым. Пожалуй, наиболее подходящим путем выживания для русского дворянства являлся не прусский, а испанский путь. В 1900 г. Россия имела куда больше общего с Испанией, чем с Пруссией, не говоря уже об Англии. И в географическом, и в культурном плане она принадлежала Европе, но отнюдь не во всех других отношениях. По уровню экономического развития она не соответствовала ни колонии, ни одной из реальных европейских метрополий. Российские традиции, подобно испанским, не имели ничего общего с либерализмом. Политический спектр в России колебался от реакционности, сторонники которой по-прежнему противились зародившемуся в восемнадцатом веке Просвещению, до анархизма и коммунизма. В 1920-х и в 1930-х годах Испания была очень бедна, раздроблена на части и крайне радикально настроена, и ее высший класс имел все основания опасаться, что его собственность и ценности захлестнет волной политической демократизации. В течение сорока лет авторитарный режим Франко защищал позиции испанской элиты, оберегал ее от большинства издержек модернизации, и создал развитую капиталистическую экономику и общество, в котором интересы высшего класса, а также верхних слоев класса среднего способны выдержать натиск демократии. Логика тут очевидна, уводя к идеям Петра Дурново, российского министра внутренних дел, усилиями которого была подавлена революция 1905 года. Дурново полагал, что если авторитарное государство в России утратит силу прежде, чем процесс социально-экономического развития создаст в стране значительные социальные группы, разделяющие ценности и интересы прозападного состоятельного меньшинства, это приведет к самым печальным последствиям. Сходной логикой руководствовался и Столыпин в своем знаменитом утверждении, что, если дать России двадцать лет мирной жизни, она станет неузнаваемой.
Но, хотя по прусским, и по английским меркам позиция российской элиты была чрезвычайно шаткой, после 1905 года в стране начались значительные перемены. Создание Совета министров, возглавляемого председателем, позволяло надеяться, что деятельность министерств станет более согласованной, хотя еще до 1914 г. Николай II своим вмешательством нанес подобной возможности серьезный ущерб. Однако, в случае смерти или свержения Николая II престол перешел бы или к его брату, не питавшему особых честолюбивых амбиций, или же к его неизлечимо больному сыну. Тогда весьма возросли бы шансы превращения России в монархию по тайскому или даже японскому образцу, где император является лишь символом и не имеет отношения к управлению страной.
Еще более важно, что среди самой элиты появились признаки усиления сплоченности. Дворяне и промышленники объединялись — первые в Совет объединенного дворянства, вторые — в Съезд представителей промышленности и торговли. Различные элитарные группировки организовывались и в Думах разных созывов; их учреждению способствовало сближение центрального правительства с провинциальными земствами. Наивно было бы ожидать, что все конфликты между правительством, дворянством, промышленниками и интеллигенцией найдут разрешение в течение семи лет лишь благодаря созданию системы парламентаризма. Но первый шаг к разрешению этих конфликтов состоял в организации партийных группировок и парламентских фракций. Даже в 1914 г. формы обретения единства имели достаточно реальные, хотя и расплывчатые очертания. Несомненно, эти формы приближались к либерально-консервативному национализму, воплощенному в Прогрессивном блоке, который был создан в 1915 году.
Наиболее вероятным кандидатом, способным при поддержке этого блока возглавить правительство, был Александр Кривошеин, выдвижение которого на этот пост говорило о том, что Россия обладала неким потенциалом для повторения прусского пути развития. В качестве министра сельского хозяйства Кривошеин наладил крепкие связи с провинциальным дворянством и земствами, и осуществил весьма радикальные аграрные реформы, нацеленные на уничтожение общины и создание класса зажиточных крестьян, подобного прусскому. Жена Кривошеина приходилась племянницей Савве Морозову, известнейшему московскому фабриканту, и через нее Кривошеин имел тесные контакты и с московской промышленно-коммерческой олигархией. Поддерживал Кривошеин и связи с националистически настроенной интеллигенцией либерально-консервативного толка; такого же направления придерживались высшие промышленные и деловые круги Москвы. Наиболее значительное либерально-консервативное издание, посвященное вопросам внешней политики, «Великая Россия», финансировалось промышленником П. П. Рябушинским. Ведущими сотрудниками «Великой России» был князь Г. Н. Трубецкой, пользовавшийся большим влиянием в либерально-консервативных кругах Москвы, и помимо этого возглавлявший главный Азиатский (то есть Балканский и Ближневосточный) департамент Министерства иностранных дел, а также П. Б. Струве.
Именно П. Б. Струве в 1909 г. вызвал в среде российской интеллигенции яростные дебаты, выпустив сборник «Вехи», где некоторые авторы, в недавнем прошлом ведущие радикалы, выступили против присущих русской интеллигенции левых взглядов, заявив, что отныне их убеждения основываются на сочетании либеральных, национальных, религиозных и капиталистических принципов. Сборник подвергся решительным нападкам, причем не последним из его критиков был В. И. Ленин. Идеи «Вех» не только претили ему сами по себе, как предательский выпад с неожиданной стороны, но он увидел в них тревожное явление времени. Вполне сознательно Струве пытался увлечь российскую интеллигенцию на путь прусского национального либерализма. И поступил он так не только в период, когда весь интеллектуальный мир решительно противился утилитарным и материалистическим доктринам, но и когда в России процесс экономического роста привел наконец к созданию достаточно обширной сферы деятельности для среднего класса. Означало ли это, что на смену эпохе нищих радикально настроенных журналистов неизбежно придет эпоха состоятельных либерально-консервативных адвокатов и инженеров?
В 1914 г. говорить об этом было преждевременно, и противоречия, издавна существовавшие в российской элите, были далеки от примирения. Однако стоит поразмышлять над тем фактом, что девять лет спустя после 1848 г. конфликт между монархией и либералами в Пруссии усугубился вследствие конституционного кризиса, который всего лишь пятью годами позднее привел к власти Бисмарка. Военные победы, благодаря которым был разрешен кризис и достигнуто согласие между правящим домом и оппозицией, состоялись одна спустя восемнадцать, другая — спустя двадцать лет после 1848 года. Принимая во внимание, что после 1906 г. рост и перевооружение российской армии осуществлялись ускоренными темпами, трудно сказать, каких успехов она могла бы достичь в 1923 или 1927 годах. Как знать, какой политический эффект повлекли бы за собой российская Садова или российский Седан? Хорошо зная собственную историю и сознавая, что Россия быстро развивается как в военном, так и в экономическом отношении, в 1914 г. прусские генералы пришли к убеждению, что войну лучше не откладывать. Министр внутренних дел Германии, Готлиб фон Ягов, вспоминает состоявшийся в мае 1914 г. разговор с младшим графом фон Мольтке, начальником Генерального Штаба: «Перспективы на будущее серьезно его тревожили. Через год-два Россия завершит перевооружение своей армии. Он понимал, что военная мощь наших врагов будет тогда очень велика, и не видел возможности справиться с ней. В данный момент между нами и нашими врагами пока еще существовало относительное равновесие сил. По его мнению, у нас не было иной альтернативы, кроме как заблаговременно развязать войну, и нанести врагу поражение, пока мы имеем реальный шаг выйти из схватки победителями».
С точки зрения России, положение прусских и английских аристократов в 1914 г., во многом сходное, было равно завидным. Правда, в годы, непосредственно предшествующие войне, аристократия обеих стран подвергалась яростным нападкам. На выборах 1905 г. английские консерваторы понесли серьезное поражение, равного которому не знали с 1823 года. Новое либеральное правительство лишило Палату лордов права вето, обложило землевладельцев чрезвычайно высокими налогами и позволило себе многочисленные критические выпады против аристократии. В Германии «Сине-Черная» коалиция консерваторов и центра утратила свои позиции, и на выборах 1912 г. самой крупной и популярной партией в Рейхстаге стали социал-демократы.
Однако наиболее насущные проблемы, угрожавшие самому существованию аристократии в России, английскому и прусскому дворянству удалось преодолеть. Хотя и Британия, и Германия были ведущими промышленными державами Европы, в обеих странах традиционная элита в значительной мере сохранила свою власть, престиж и богатство. И английское, и прусское дворянство опиралось на село, прежде всего на крестьян и фермеров-арендаторов, которые, принимая во внимание их многочисленность и рычаги воздействия на наемных работников, являли собой мощную сельскую субэлиту. В Англии — учитывая число негородского населения, — поддержка села была ограниченной, в Германии же имела решающее значение. Российская аристократия могла лишь мечтать об организации, подобной «Bund der Landwirte», благодаря усилиям которой подавляющая часть немецких фермеров была вовлечена в аграрное лобби, как правило, возглавляемое дворянами и всецело верное Консервативной партии, в значительной степени являясь, по сути, ее частью. В России, стране, где в 1905—1906 годах крестьяне сначала взбунтовались, а потом проголосовали за экспроприацию дворянских имений, возникновение такой организации, как «Bund der Landwirte» казалось маловероятным, хотя реформы Столыпина позволяли надеяться на подобную возможность.
Еще одним, не менее важным отличием Британии и Германии от России, было то, что в первых двух странах ценности и политические идеи традиционной элиты пользовались значительной поддержкой среднего класса. Российский дворянин, читавший «Вехи», мог лишь питать надежду, что в будущем сходные тенденции возникнут и в его стране; что же касается настоящего, то пропасть между аристократией и интеллигенцией по-прежнему была бездонной. Несомненно, образованный российский аристократ прекрасно понимал, что английское и германское дворянство существенно разнятся между собой, и в каждом случае был достигнут собственный, особый компромисс со средним классом. Однако с российской точки зрения имело значение лишь то, что компромисс этот все-таки был достигнут, и что символы, стиль жизни и ценности аристократии — являлся ли их воплощением ученик престижной закрытой школы или офицер запаса — глубоко проникли в экономическую и профессиональную элиту современного промышленного общества.
Сегодня историки редко придерживаются той точки зрения, которая господствовала в России в 1914 г. и во многом уравнивала Германию и Британию. Ужасающий опыт нацизма требует, чтобы особенности Германии, ее специфический путь (Sonderweg), были подвергнуты тщательному объяснению. В этическом плане прежде всего возникает вопрос, как могло случиться, что страна, являвшаяся основным составляющим элементом либеральной христианской цивилизации викторианской эпохи, вверглась в пучину нацистского варварства? В политическом аспекте недоумение вызывает отход Германии от англо-американского пути модернизации, который до 1914 г. провозглашался в исторических концепциях вигов универсальным, и который, по крайней мере, в наиболее наивных научных теориях, предлагаемых после Второй мировой войны, был значительно демократизирован, облечен в квазинаучный жаргон и возведен в науку под названием теории модернизации. Для многих историков, стремящихся объяснить германский Sonderweg, значение юнкерства приобретает порой преувеличенные размеры. Существование подобной доиндустриальной элиты в нынешнем веке рассматривается, как главная причина, определившая неспособность Германии следовать демократическим путем к капитализму в современном его виде. Прямо или косвенно, но нередко противопоставляются, с одной стороны, юнкерство, поставившее собственные сельскохозяйственные интересы выше общественного блага, и упорно защищавшее недемократическое избирательное право, с другой, английская аристократия, которая в свое время отменила Хлебные законы и пошла на проведение парламентской реформы, способствовавшей мирному переходу к демократии. В контексте сравнения Англии и Пруссии имеет особый смысл подробно рассмотреть вопрос о сельскохозяйственном протекционизме, так как именно этот вопрос может многое сказать как об аристократиях обеих стран, так и о политических системах, в которых они существовали.
Комментариев нет:
Отправить комментарий